Бой выигран - красные бежали. В сумерках наступающего вечера втянулась в станицу 1-ая рота, с полчаса потопталась на месте в ожидании развода по квартирам и, наконец, вступила в обладание отведенными ей хатами.
Быстро и успешно проведенный бой, приподнятое и еще не улегшееся настроение, сравнительно небольшие потери и предвкушение заслуженного отдыха являются причиной общей веселости. По компетентному заверению кап.Згривца, очередь несения нарядов по охране безопасности Армии ложится на другие роты. Однако, его неожиданный вызов к ротному и долгое отсутствие порождают у оптимистов тревожное сомнение, у пессимистов - черную меланхолию. Сияющее лицо возвратившегося взводного мигом успокаивает всех, а следующее за тем известие о дневке во взятой станице наполняет сердца бурной радостью.
Но главное основание для торжественного состояния кап.3гривца зиждется на полученной от полк.Плохинского похвале за действия в бою 5-го взвода, о чем он тут же и сообщает.
Умеющий карать, кап.3гривец умеет и жаловать! Перечень налагаемых им кар, хотя и не блещет разнообразием, но постоянно достигает цели. Коллективное наказание: слышь, почистить винтовки! - и только один раз назначение всего отделения в полевую заставу вне очереди, в особо тяжелом случае Меврского Оазиса. Индивидуальная кара одна и та же: караул вне очереди. А награда? Она тоже одна, но зато какая!
Что значит в сравнении с ней награждение орденом. Св.Георгия?
Что значит - производство в генералы?
Что значит высочайший рескрипт на ваше имя?
Ничего не значат!
И эту награду в тот вечер получил я, хотя решительно не помню, за что именно.
Войдя в хату, кап.Згривец громко и торжественно объявил:
- Я теперь с Лингвардом и спать могу!
Да не подумает кто-либо что-либо игривое и легкомысленное. Стремясь избавить читателей от неправильного и греховного понимания, я постараюсь объяснить весь смысл этой высшей награды.
Кап.Згривец всегда располагался в одной хате с первым отделением своего взвода в страшной тесноте. Широкую кровать, стоявшую в комнате, он считал своей священной и неотъемлемой собственностью, и горе тому, кто вздумал бы на нее покуситься. Помню, что в одной из станиц, воспользовавшись отсутствием Згривца, мы уговорили добровольца Платова лечь на кровать. Вернувшийся Згривец долго с гневливым недоумением смотрел на это неслыханное нарушение установленного им этикета и назначил Платова внешним дневальным, с объяснением причины наказания:
- Ишь ты, какой взводный нашелся!
Сколько мы потом ни уговаривали Платова повторить опыт, он не соглашался, правильно считая, что ночь, проведенная в хате, хотя бы в тесноте и на полу, но лежа, все же приятнее, чем на свежем воздухе и стоя.
На своей широкой двуспальной кровати Згривец приказывал спать наиболее отличившемуся офицеру, и это свое приказание считал высшей наградой для подчиненного.
Говорю совершенно серьезно, что для меня эта награда была особенно желанна и радостна, и вовсе не потому, что наполняла мое сердце гордостью (чем, между прочим, она наполнить его не могла и была бы в этом случае бессильна, ибо, лишенный многих необходимых будущему светочу человечества качеств, я был лишен и чувства честолюбия, так что гордость, за отсутствием матери, по раз принятому на земле правилу, родиться не могла). А потому, что, выраженная столь оригинально, она разрешила одно из мучительнейших сомнений, терзавших меня со дня вступления в Алексеевскую Организацию.
Дело в том, что, наблюдая своих соратников, я приходил к заключению о их полном превосходстве надо мной и сознавал, что в их среде я был не более, чем жалкий подголосок, и никогда не надеялся дотянуться до них, оставаясь плохой копией с хорошего оригинала. Теперь эта награда, полученная мною от "первого среди равных", означала принятие в ту среду, за которой я тянулся. Да, это была самая высокая из полученных мною когда-либо наград! И, кроме того, это было примирение со мною со стороны кап.Згривца.
Но нет розы без шипов. А шипами этой благоуханной розы были точные сведения, исходившие от награжденных ранее офицеров, о предстоящей мне кошмарной ночи. Кровать, по всей вероятности, представлялась кап.Згривцу почетной эстрадой, на которую для прославления возводился награжденный; что же касается последнего, то кровать представлялась ему средневековым эшафотом, где ждали его нечеловеческие пытки.
Згривец ложился на кровать со стороны стены, предоставляя переднюю часть почетной эстрады отличившемуся. Спал он на спине, держа свою раненую руку слегка на отлете, занимая таким образом приблизительно две трети жил-площади, остаток же уступал герою дня. Засыпал он мгновенно, о чем возвещал таким могучим храпом, что оставалось только удивляться прочности казачьей хаты, и спал крепко, но очень беспокойно, то отбрасывая руку, то неожиданно поворачиваясь на бок и тотчас же возвращаясь на спину. Если его перекаты производились в сторону стены, не признававшей его начальнической власти и не желавшей хоть немного подвинуться, и встречали ее упорное сопротивление, то они немедленно обращались в другую, более податливую сторону и лишали прославленного последних остатков "жилплощади". Бывали случаи, когда в результате этих повторных перекатываний в сторону наименьшего сопротивления спавшие на полу имели богатую возможность высказать слетевшему на них помимо своего желания "имениннику" все то, что они о нем думают, а он, смущенный общим вниманием, тоскливо высматривал себе какой-нибудь свободный закоулочек и устремлялся к нему, создавая себе в течение своего долгого и небезопасного пути все новых и новых доброжелателей. Когда же, достигнув цели, он садился, прислонившись спиной к стене, то тотчас же предавался скорбным размышлениям о том, что если уж совсем нельзя обойтись без героизма, то в будущем надо быть осторожнее и во всяком случае не привлекать к себе одобрительное внимание кап.Згривца.
И вот, предупрежденный обо всех грозящих мне опасностях, я заранее приготовил себе пристанище в виде длинной и узкой скамейки, на которую и перебрался, как только захрапел Згривец, избегнув таким образом насильственного выселения. Эту ночь я проспал прекрасно.
Следующий день начался сразу двумя утрами: одно - смеющееся утро нашей молодости, а другое - обыкновенное мартовское утро, не заслуживающее остановки на нем нашего внимания.
Осматривая скудное имущество своего вещевого мешка, пор.Недошивин определил, что сделанные им несколько дней тому назад запасы "макухи" (семена подсолнухов, отжатые вместе с шелухой) истощились и требуют возобновления. Он обратился к хозяйке с просьбой дать ему... "кизяку" (большой кирпич, слепленный из лошадиного и коровьего помета, перемешанного с соломой, употребляющийся на Кубани для отопления). Такие слова, как "макуха", "кизяк", "нордек" и т.д., услышанные впервые в походе, нами сплошь да рядом спутывались, что и случилось с Недошивиным: На удивленный вопрос хозяйки: - да на што тебе? - он ответил еще больше удивившим ее объяснением: - а сосать!.
Употребление в пищу кизяка было, по всей вероятности, для нашей хозяйки в новинку, так как лицо ее выразило одновременно ужас, любопытство и неодобрение. А может быть, наслушавшись распространявшихся тогда "товарищами" рассказов о том, что ген.Корнилов ест детей, она решила, что его армия питается чем-либо попроще, а о вкусах не спорят, а потому не стала спорить и принесла Недошивину вожделенный кизяк.
- Зачем он мне? - удивился Недошивин.
- Да ты ж казав - сусать, - невозмутимо отвечала хозяйка.
Много ли надо для того, чтобы создать всеобщее веселое расположение духа, несмотря на все дальнейшие превратности судьбы, заготовленные нам на этот день. Больше всех хохотал сам Недошивин, так что потревоженный громким смехом Згривец счел нужным остановить его бесконечно усилившим всеобщий смех отеческим советом:
- Ты, слышь, шластолюбец, поменьше б ржал!
Следующим острым переживанием, запечатлевшимся в моей памяти, была покупка нами петуха на соседнем, дворе.
Продавшая его нам казачка богатырского сложения, в широкой яркой юбке и такой же яркой кофте с засученными рукавами приняла от нас деньги и, указав на гулявшего во дворе петуха, предложила взять его нам самим. Развернутой цепью, состоявшей из трех человек, двинулись мы вперед.
Рассказывать о всех ухищрениях, проделанных нами для вступления во владение нашим движимым и движущимся имуществом было бы равносильно признанию собственного поражения, поэтому, чтобы не расстраивать читателя, я остановлюсь только на описании овладения петухом, хотя и не нами, но для нас, что в конце концов и требовалось доказать.
Во все время производимых нами бесплодных попыток наша богатырша не покидала крыльца, может быть, из опасения того, что "заплатили за одного, а унесут трех", - и наблюдала с неудовольствием за нашими беспомощными метаниями по двору. Наконец, она не выдержала:
- Эх, не моя в вас ухватка! - с нескрываемым презрением бросила нам она и понеслась с крыльца на только что отразившего опасность пленения петуха.
Явно имея не нашу ухватку, она схватила руками с двух сторон свою юбку и, расширив ее по меньшей мере раза в три, носилась по двору с неожиданной для ее коллекции энергией. Тактический прием, с успехом употреблявшийся петухом против нас и позволявший ему проскакивать между нашими растопыренными руками и ногами, наткнулся теперь на удивительную подвижность и хитрость этой доморощенной Валькирии, в своем непрестанном наступлении воздвигавшей перед ним высокую и широкую непроходимую стену из своей юбки. Когда же петух, собираясь обогнуть это непреодолимое препятствие, бросался в стороны, то она одним прыжком - а при настойчивости петуха в проводимом им маневре и несколькими - создавала у него впечатление бесконечности стены, чем приводила его в состояние растерянности и поспешного отступления к окружающему двор плетню. Преследуемый по пятам порхающей Валькирией и, очевидно, доведенный ею до полного отчаяния, петух решил перелететь через неподдающуюся обходу с флангов юбочную стену. Это его необдуманное решение послужило причиной его гибели. Схваченный за ноги, он был передан нам со строгим предупреждением:
- Ну, вы, картузники, смотрите, чтобы не выпустить!
Наша ухватистая Валькирия, по всей вероятности, имела очень ложное представление о наших талантах; петуха мы, правда, не поймали, но и не выпустили, а это все-таки доказывает, что считать нас вовсе бездарными она не имела оснований.
Отведенная нам хата не имела хозяина, а одну хозяйку, что объяснялось не ее вдовьим положением, а тем, что хозяин, вероятно, какой-нибудь иногородний, имевший веские основания не встречаться с Добровольческой Армией, исчез. С одной стороны это было удобно, но с другой создавало много лишних хлопот в поисках той или другой необходимой вещи; так, например, не желая беспокоить хозяйку, мы тщетно искали какой-либо режущий инотрумент. Найденный во дворе колун не мог быть нам полезен, так как грозил обратить петуха в лепешку при первом же ударе. Когда же выяснилось, что нет и соли, то волей-неволей пришлось обратиться к хозяйке, в дальнейшее распоряжение которой и перешел этот злополучный петух. Но даже и в ее опытных руках он оказывал последнее посмертное сопротивление и ни за что не хотел вариться, так что потерявший терпение Згривец, пользуясь представившейся возможностью, отправился в полковой околоток, чтобы сделать "мансаж" своей раненой руки. Вернувшись, он радостно объявил, что "вон, вишь, работает!" - и приписывал этот успех тому обстоятельству, что доктор, "должно, книжку прочел".
Общий взрыв хохота не испортил сохранившееся еще со вчерашнего дня хорошее настроение Згривца, заявившего примирительным тоном:
- Ну, чего бы опять? Ну, може не прочел...
Новый дружный смех заставил его переменить тему разговора и справиться о состоянии петуха. Получив ответ, что тот еще варится, Згривец выразил предположение: "Да что он, кирпичный?" - чем снова рассмешил всех и со словами; "А ну вас всех! И чего только ржут?!" - вышел из хаты и отправился во двор, где в это время пор.Ершов был занят приготовлением какого-то редкого и долженствовавшего поразить всех кушанья, по рецепту, известному только ему одному. Занятый сперва покупкой и ловлей петуха, а затем самим петухом и готовившей его хозяйкой, я не присутствовал при всех необычайных приготовлениях для создания этого удивительного блюда, потребовавшего чуть не два ведра молока, какой-то всем известной на Кубани травы, о которой жители этой станицы слышали впервые, благодаря чему она не могла быть разысканной, а потому была заменена чем-то другим, огромного количества топлива и такого же количества времени и еще чего-то, что невозможно было достать. Дабы не возбуждать аппетита читателей и не порождать в них чувства зависти, я ограничусь описанием не самого блюда, а только произведенного им впечатления на терпеливых помощников пор.Ершова и на окружавших котел зрителей. Делаю я это еще и потому, что описывать вкусовые ощущения затрудняюсь, так как их вообще не было.
Приготовление этого блюда, начатое часов шесть тому назад, слегка затянулось, так как сперва сильно подгорело молоко, а когда, его вылили, то загорелось находившееся в котле мясо, которое пришлось заливать водой; потом, по чьему-то недосмотру, морской соли, заменявшей обычную, оказалось слишком много, так что пришлось доливать воды, дабы избавиться от горечи; потом эту воду начали отчерпывать, но тогда опять задымилось мясо.
Воротившийся в хату Згривец на предложенный ему вопрос ответил:
- Больно духовито; должно, кизяки варят! - и посмотрел на расхохотавшегося Недошивина.
Уже в густых сумерках прерывая мирную беседу остававшихся в хате людей, раздался отчаянный крик хозяйки:
- Боже ж мий, Боже ж мий! Должно свинушник запалили!
Быстрее любой пожарной команды, во глазе с хозяйкой и капитаном Згривцем, оказались мы на месте предполагаемого бедствия, где нас ждала не борьба с огненной стихией, а нечто гораздо худшее: борьба с удушливыми газами, исходившими из котла и порождаемый горевшей в нем травой, первоначальное назначение коей было придание особого аромата этому особенному блюду. Должен сказать, что этот неожиданный оборот дела был воспринят каждым по своему: отчаяние хозяйки перешло в полную удовольствия улыбку; готовность кап.Згривца, считавшего себя ответственным за здоровье и бодрость вверенной ему части, к проявлению своей начальнической власти - обратилась в сторону разрешения вопроса о том, как должно нанести наибольший вред врагу, то есть "товарищам", что он и разрешил весьма мудро, разогнав повара и поварят и приказав оставить все еще не готовое блюдо красным, будучи побуждаем к этому альтруистическому акту своей незыблемой верой в то, что "с ентого адикалону они беспременно забесятся".
Уже значительно позднее, в роте ставки Главнокомандующего, пор. Ершов был избран хозяином собрания. Если нам что-либо из его меню не нравилось, то мы задавали ему ехидный вопрос:
- Нельзя ли с этого блюда "забеситься"?
Прищуривая свой слегка косой глаз и улыбаясь во всю ширину лица, он неизменно отвечал:
- Ну, это трудновато; вы ведь со дня рождения "забесились".
