Вызванная, как реакция на несправедливость и беспричинное зло, гражданская война была движима духом непримиримости. Одна принадлежность к "белым" или, как называли большевики, "кадетам" была достаточна для смертного приговора или длительных мучений; не оставались в долгу и белые... Долгое время пленных не брали, а уходя с мест ночлегов, не могли оставлять раненых, так как они были бы замучены, и неделями возили их за собой в распутицу, на тряских подводах,взятых у населения... Тяжело вспоминать теперь все то накопление страданий и зла всякого рода, которое Приходилось переживать тогда... да не о том речь...

Сегодня, в годовщину нашего первого похода, я чувствую сердечную потребность посвятить эти несколько строк, тем, кто в эти дни, исполненные воинской доблести и сурового тяжелого долга, сменявшихся озлоблением и жгучею местью, в дни безысходного страдания, под леденящим дыханием смерти, нашли в себе чистые источники любви и Христова милосердия. Вам, наши незабвенные сестры, посвящаю я эти строки. Я не знаю, где вы теперь, не знаю ваших имен, но я хорошо помню вас и никогда не забуду! Как живые, проходите вы перед моим мысленным взором...

Вот пробегает цепь, и тут же, шагах в 50 за ней, пробегает сестра; на ней сумка с кое-каким подручным перевязочным материалом. Кто она, эта молоденькая девушка, вчерашняя гимназистка? Она, видимо, волнуется, приподымается на колени и всматривается в лежащих впереди, затем опять ложится. Огонь усиливается, но мы еще не стреляем. Цепь двигается дальше, но один из казаков остается лежать. Сестра подбегает к нему. Вечером опять вижу ее: она проходит в нескольких шагах от нас и старается догнать уходящую цепь; на ногах у нее налипли тяжелые комья грязи. Мы все голодные, усталые и злые, а она все так же сияет любовью и радостью. Сегодня она перевязала очень многих, и чем больше труда выпало на ее долю, тем она счастливее...

Ночь... Медленно двигается колонна по топкой грязи; мы пересекаем плавни, чтобы выйти на ст.Елисаветинскую и там перейти на пра- вый берег Кубани. Весь день бой, а вместо отдыха за ночь придется пройти верст 20-25. На сестерской подводе лежит раненый с перевязанной головой. Он тяжело стонет. С боков примостились сестры. Какая- то задержка впереди останавливает движение; стоим в грязи выше щиколотки, ждем. Вдруг в стороне раздается несколько выстрелов, резкий крик, и затем издали доносятся стоны: должно быть, нарвался дозор на каких-либо большевиков. Никто не реагирует... Устали... не все ли равно, сами разберутся... Но сестры встревожились.

- Там кого-то ранили, вы слышали крик?

- Может быть, и ранили, но теперь все тихо, тревожиться не о чем, там есть охранение.

- Да дело не в том, как вы не понимаете; может быть, там кто- нибудь истекает кровью, надо помочь, отчего вы не идете туда?

- Это, сестрица, не наше дело; мы бы так разошлись все в разные стороны, охранение само справится.

- Я пойду, я не могу сидеть здесь, - говорит младшая; соскакивает в грязь и, хлюпая своими высокими сапогами, сразу утопает в темноте, в том направлении, откуда были слышны выстрелы и стоны.

Мы трогаемся дальше, обходя, подводу. На утро опять вижу ту же подводу уже с двумя ранеными. Сестра идет рядом; вся юбка ее пропитана жидкой грязью.

- А я пришла очень вовремя; вы знаете, у него перебита нога, - говорит она, показывая на раненого: - мы с большим трудом дотащили его до подводы.

Она счастлива...

- Вы шли пешком, на вас нет сухой нитки!

- Ну, что ж делать, я несколько раз переходила через эту жидкую грязь: скользко и вязко, и здорово глубоко - мне было почти до пояса...

В двери раздается стук и женский голос просит разрешения войти. Входит сестра, губы ее дрожат, она, видимо, еле удерживается от слез.

- Господа, нет ли у вас чего-нибудь для бинтов?

Голос ее срывается... Мы не сразу понимаем.

- Чего вам, сестрица? У нас нет никакого перевязочного материала.

- О нем я и не мечтаю, - говорит она: - может быть, какое-нибудь белье или полотенце... уже четыре дня "они" без перевязки, - и губы ее дрожат: - раны гниют, гангрена начинается, а я ничем не могу помочь...

К ней протягивается рука с полотенцем, другая с рубашкой. Она сквозь слезы улыбается:

- А как же вы, у вас есть еще рубашка?

- На мне есть, да я еще цел, слава Богу, где-нибудь достану - берите.

Через минуты две она вводит раненого; изба сразу наполняется невыносимым смрадом; мы начинаем усиленно курить или выходим на чистый воздух. Сестра, осторожно поддерживая больного, снимает накинутую на одно плечо шинель и начинает разбинтовывать руку; она раздроблена выше локтя. Работает она необычайно нежно и ласково. Гангренозная рука покрыта мелкими белыми червями, вид ее отвратителен, но на лице у сестры не видно и тени брезгливости или отвращения, она вся сияет милосердием и счастьем Христовой любви...

Мы наступаем на Екатеринодар; вот миновали ферму, влево остались сады. Мы направлены на усиление наших передовых частей, идем под огнем большевистских батарей... потерь мало. Большинство разрывов высоки, иногда бывает "удачный". Но что это? вправо от дороги рядышком лежат две сестры; они убиты, видимо, одним снарядом...

- Помните их? Они почти всегда вместе работали, кажется, они подруги по Ростовской гимназии, - раздается чей-то голос; многие снимают шапки и крестятся...

Да, мы не знаем всех ваших имен, но мы помним вас и никогда не забедем! Не забудем тех мгновений Христовой любви, ласки и бесконечного самопожертвования, которые вспыхивали и сияли ярким светом на общем фоне страданий, жестокости и злобы братоубийственной борьбы.

Земной вам поклон, наши милые, незабвенные сестры!