ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

Мрачные, полные тревоги дни, бессонные ночи... Один роковой вопрос, как свинцовым куполом, давит всех: что будет с нашей Россией, что ожидает нас?

Издерганный и измученный за все это время, как началась "великая, бескровная", особенно за последние дни, в 2 часа 15 мин. ночи я, наконец, решил лечь в постель, хотя сна, что называется, не было ни в одном глазу, и только что расстегнул китель, как в ночной тишине до моего слуха донесся шум автомобиля. Сразу прорезала меня несуразная догадка: "не ко мне ли?". Состоя в главном комитете офицеров армии и флота, я жил тогда г гостинице, отведенной для всех нас двенадцати членов. Выглянув из двери номера в коридор, я услышал, как подкатил и остановился у нашего подъезда автомобиль, как открылась входная дверь. Кто-то, перекинувшись несколькими словами с швейцаром, стал поспешно взбегать по лестнице. Я пошел навстречу приезжему и узнал в нем Александра Александровича Голомбиевского, военного чиновника, служившего в ставке Верховного Главнокомандующего.

- Вы за мной? - не раздумывая, но совершенно уверенно осведомился я.

- Да. Верховный требует вас к себе немедленно... прислал автомобиль.

- Все пропало?

- Не знаю.

Нацепить шашку и набросить на себя шинель было делом нескольких мгновений. Наша гостиница находилась совсем недалеко от "дворца", как называли в Могилеве губернаторский дом, в котором помещалась Ставка. Через три-четыре минуты мы подкатили по неосвещенному двору к темному подъезду, над которым вверху сиротливо мигала одинокая лампочка и у которого, держа винтовки, как попало, в вальяжно-независимых позах стояли дремавшие парные часовые, не обратившие на нас никакого внимания.

Расставшись в нижнем коридоре с Голомбиевским, я быстро взбежал наверх по высокой лестнице, упиравшейся в маленькую, единственную во "дворце" на этот раз хорошо освещенную дежурную комнату. В ней находилось несколько офицеров и среди них молоденький, красивый корнет Текинского конного полка, Разак Хан Хаджиев, любимый адъютант генерала Корнилова. В Ставке все с большой симпатией относились к этому отличному офицеру, до полного самозабвения преданному своему генералу, и называли его просто "ханчиком". Еще по дороге сюда, в автомобиле, я с беспокойством вспомнил, что за дневно-ноч- ными заботами, сутолокой и тормашней в последние два дня мне не удалось с ним повидаться, и несказанно обрадовался встрече с ним. Должен пояснить, что, принимая близкое, непосредственное участие в борьбе ген.Корнилова с Керенским, я был уверен, что морально нечистоплотный "диктатор" в конце концов самым? мерзейшим образом обманет и предаст прямодушного, доверчивого генерала, о чем не раз предупреждал Корнилова. Повидимому, тот не придавал большой цены моим словам. Я не верил в успех нашего дела и еще задолго до великой войны предвидел и предчувствовал наш страшный провал. На войну я смотрел, как на кару Божию, как на начало наших бедствий, и пошел на нее с непреоборимой в сердце безнадежностью и отчаянием. С Ханом Хаджиевым у меня был тайный сговор. Зная его большую популярность и влияние среди всадников и офицеров-туземцев Текинского полка, мне еще заранее удалось с полуслова сговориться с ним о том, чтобы он подготовил полк к походу на Дон, так как, уверял я, обман со стороны Керенского неминуем, дело Родины рухнет, а Корнилову и нам придется поплатиться головами, и для нас единственный выход - бежать с Текинцами на Дон. В этом направлении он и работал, при встречах же оповещал меня о достигнутых им результатах.

Я сделал знак глазами, и Хаджиев вышел на площадку вверху лестницы. Мимоходом шопотом мы перебросились несколькими словами:

- Ханчик, меня вызвал Верховный. Повидимому, у нас полный крах, готов ли полк к походу на Дон?

- Если прикажет Верховный, то через два часа полк будет готов к выступлению.

- Я так и доложу... - крепко сжимая его надежную руку, заявил я.

Какая тяжелая, гнетущая атмосфера была в этом полутемном, полупустынном доме, еще недавно сиявшем огнями и полном делового оживления! В дивном приемном зале где-то на стене горевшая электрическая лампочка только еще безнадежнее подчеркивала царивший в ней угрюмый полумрак.

Входя в него, я чуть не натолкнулся на проходившую наперерез мне скорбную фигуру почтенной Таисии Владимировны, жены Верховного.

На залитом слезами лице несчастной женщины выражалось глубокое горе.

- Где его высокопревосходительство? - поздоровавшись, осведомился я.

- У себя в кабинете. Он вас ждет.

У меня еще в момент встречи с Голомбиевским мелькнула страшная мысль, что Корнилов хочет покончить с собой. Эта мысль, как буравом, сверлила мой мозг, и с языка моего сам собою сорвался неделикатный вопрос:

- Верует ли генерал в Бога?

- Верить-то верит. Но какие люди подлые... негодяи... обманули его... А он так доверчив... - и она зарыдала пуще прежнего.

- Где Юрик? Пошлите к нему Юрика. Очень прошу...

В этот самый момент открылась дверь кабинета и из него вышел малолетний сын Корнилова.

- Идите скорей к нему, - заторопила меня генеральша.

Я оглянулся, ища дежурного офицера. Она угадала мою мысль.

- Да не надо никакого доклада. Он вас ждет.

При моем входе в кабинет Корнилов сидел у стены под лампой и, дочитав какое-то письмо, тотчас же смял его в руке. Говорят, это было предсмертное письмо генерала Крымова, доставленное казаком Атаманского полка, которого я мельком видел в дежурной комнате.

Верховный пригласил меня сесть рядом с ним у маленького письменного стола.

Он был еще худее, чем всегда, чувствовал себя нездоровым; на желтом, как лимон, лице его выступали темные пятна.

Раньше, в первые месяцы Великой войны, и впоследствии в Ледяном походе мне приходилось не раз видеть этого необыкновенного железного человека в жестоких боях, иногда при самых ужасающих, казалось - безвыходных положениях и всe более и более поражаться стальному закалу его несломливой воли. Сейчас рядом со мной сидел небольшой, согнувшийся, слегка покашливаюший человек, зябко, хотя не было холодно, ежившийся в халатике и прятавший в широкие рукава его свои руки.

- Подлец Керенский обманул меня, - заявил мне Верховный. - И эти "общественные" и "государственные" деятели - все предатели, слякоть! - Он с отчаянием махнул рукой. - Предупредите своих, чтобы, кто может, скрылись, пока есть время, потому что нам пощады не будет. Несомненно, что мы будем преданы суду революционного трибунала... на суд сознательных "товарищей"... А вот что будет с Россией?

- Да, положение отвратительное. Но до полной безнадежности далеко.

- Дело не в этом... Смерть мне не страшна. Но я не могу допустить, чтобы эта развращенная солдатская сволочь рвала с меня погоны и ордена, заслуженные кровью и ранами, и не могу помириться с мыслью, что по моей вине моих офицеров (ведь они за мной шли! в меня верили!) - терзали, издевались над ними и рвали в клочки. А этот подлец, провокатор непременно воспользуется случаем отомстить им и натравить оравы своих скотов на них.

Он говорил нервно, отрывисто, волнуясь, и своей белой, как слоновая кость, точеной рукой хватался за горло. Никогда, ни до, ни после, не видел я нашего Верховного в таком волнении и падении духа. Тогда мне не было известно, что дочь его Наталия Лавровна заблаговременно вытащила у отца из письменного стола револьвер, и я страшно боялся с его стороны возможности самоубийства, поэтому, насколько мог, заручился своим самообладанием и хладнокровием. Мы оба понимали, о чем шла речь.

- Вашим преждевременным расчетом с жизнью вы, ваше высокопревосходительство, не только не улучшите положение несчастного офицерства, но в неизмеримой степени ухудшите... Вот когда вы будете виноваты...

- Как так? - быстро спросил он.

- Представьте смерть любимого и попечительного отца в большой семье, на авторитете, заботах и защите которого все держалось. Что такая семья должна испытывать, когда вдруг она лишится попечения и единственной последней зашиты? Ваша смерть повлечет за собой несравненно больше жертв, чем когда вы останетесь в живых. Офицерская кровь польется уже не так, как сейчас. Если сейчас она льется ручьями, тогда потечет реками... И зачем негодяям, вашим врагам и губителям России, доставлять такое удовольствие? Керенский и Ко будут ржать от восторга и торжества. Ведь тогда у них, мерзавцев, совсем развяжутся руки. И развяжет их никто другой, а только вы. И вот тогда, действительно, вы будете виновны за излишне пролитую кровь. А ведь, даже сидя в тюрьме, вы гроза для них. Сейчас вы обвиняете себя в чем? Какая ваша вина? Ни малейшей. Вы поступили, как верный и любящий сын, когда мать при смерти. Чем же вы виноваты, когда другие высшие чины, генералы в роковой страшный час оказались не на высоте своего положения, не поддержали вас в вашем высоком начинании?

- Да, не ожидал я от них... Такие же все эти "общественные" и "государственные деятели". Все обещали поддержку, обещали приехать сюда. Никто не приехал. Все отвернулись, все перешли на сторону лгуна, негодяя и предателя. Шкурники...

- Позвольте узнать, ваше высокопревосходительство, когда приедет генерал Алексеев?

- Через два дня.

- Значит, 30-го?

- Или 31-го.

- Еще лучше. Разрешите доложить. Я изложу вам мою точку зрения. Решение, конечно, за вами. Сейчас в дежурной комнате Хан Хаджиев. Он давно с моего ведома тайно работал по подготовке своего полка к походу на Дон. Сейчас он меня заверил, что по вашему приказу через два часа полк будет готов к выступлению. У нас есть время. За двое суток форсированного марша мы будем далеко. Только прикажите...

Генерал как будто был удивлен и несколько долгих минут сидел молча, раздумывая. Я напряженно, не без волнения ждал.

- Невозможно... - наконец, решил он.- Ведь нам придется взять отсюда не меньше 20 офицеров и генералов. Идем форсированным маршем? Ну, хорошо. Мы с вами выдержим. А ведь это все люди штабные, изнеженные, многие пожилые. После первого перехода они все разобьются и полягут... Что с ними делать?

- На повозки их!

- А где их взять?

- У местных жителей, в попутных селах.

- А как примет нас Атаман Каледин?

- "С Дона выдачи нет".

- Но ведь Атаман почти в войне с Керенским. И если к нему придет опальный Верховный Главнокомандующий с полновесным боевым полком, то это уже явный прецедент к открытию военных действий.

- Война между Керенским и Доном неизбежна, но для нас лучше раньше, чем позже, пока "товарищи" в развале. Хуже будет, если им дать время сорганизоваться... Наконец, разрешите доложить: мы явимся в Новочеркасск не неожиданные гостями.

- Как?

- Простите мой своевольный почин: я за свой страх и риск добился сегодня соединения прямым проводом с Новочеркасском и от своего имени просил атамана подойти к аппарату. Вместо него подошел начальник Войскового штаба генерал Араканцев. Я только успел сообщить, что "на-днях высылаются шинели", - ответ: "примем, доложу"... - как нас прервали телеграфисты, очевидно, большевики. Но, слава Богу, главное было сказано и получен благоприятный ответ. Больше я ничего и не хотел прибавить. Дело в том, что 23 августа я с надежным, лично мне хорошо известным и испытанным вольноопределяющимся 17-го Донского Баклановского полка послал Атаману письмо, в котором предупреждал его, что, по моему крайнему убеждению, в ближайшие дни нас ожидает полный крах, и тогда Верховному с несколькими офицерами и Текинским полком придется бежать на Дон. В свое время предупрежу его лично по прямому проводу и назову "шинелями". По ответу начальника штаба сужу, что мое письмо Атаманом получено и содержание его известно генералу Араканцеву.

- Нет. Нельзя. Нам не дадут пройти.

- Кто? Эта солдатская тля, отказывающаяся воевать?

- Да. Воевать с немцами. Но найдется немало охотников поймать бывшего Верховного Главнокомандующего и сделать на этом революционную карьеру. Для каждого "товарища" это приз не маленький. На всех переездах железных дорог - а их много на тысячеверстном пути - нас будут подстерегать броневики с пулеметами и пушками.

Я взмолился:

- Ваше высокопревосходительство, я предчувствую, я вижу, что нам еще рано погибать от революционных палачей. Нам предстоит еще действовать. Надо бежать, надо спешить, пока пледставляется возможность и пока стоит благоприятная погода. Но сейчас конец августа, а там наступает осень, за ней зима. Пойдут дожди, грязь, слякоть, особенно на черноземном юге и на Дону. Дологи станут непроезжими, раскиснут, а дальше зима, снег, морозы, оттепели. Поверьте мне, что так или иначе, поздно или рано, а бежать придется, но при несравненно худшей для нас обстановке. "Товарищи" воспользуются временем и как никак будут организовываться и накоплять силы. А мы? На что мы можем рассчитывать? Только на один Текинский полк. Время работает на них, а не на нас. Сейчас на Дону казаки примут нас, если не с восторгом, то и не враждебно. Но и они люди и должны заразиться мерзостной революционной болезнью, хотя, конечно, не в такой острой и тяжелой форме, как рабочие и крестьянство. Но это неизбежно. Тогда создастся скверная для нас обстановка. Наконец, генерал Алексеев не враг нам. Я не допускаю мысли, чтобы он был предан Временному Правительству и пустобреху Керенскому...

Корнилов с недоумением взглянул на меня.

- Что вы хотите этим сказать?

- Думаю, что этим своим промедлением ген.Алексеев дает нам время скрыться.

- Нет. Алексеева я знаю. - В тоне его я почувствовал и недоверие и неприязнь к старику Алексееву.

- Ваше высокопревосходительство, еще раз осмеливаюсь доложить вам: надо бежать, пока время не ушло.

- Не-ет. Теперь невозможно, - решительно заявил он.

Я был глубоко опечален, даже потрясен. Наступило довольно продолжительное молчание. Я хотел уже откланяться и уйти, но Верховный задержал меня.

- А ведь там дальше возьмут власть большевики. Тогда совсем плохо придется, - заметил я.

- Вы верите в это?

- С первых же дней выступления Ленина с его оравой. Все идет к тому. Остановиться не может. Нет препон. Лавина сдвинулась с высоты и остановится только на дне. Да, может быть и дно пробьет.

Он подумал.

- Нет, до этого не дойдет.

Беседа наша затянулась. Корнилов уговаривал меня немедленно скрыться, пробраться в Новочеркасск к Атаману Каледину, объяснить ему всю обстановку и склонить его к тому, чтобы он воздействовал на Временное Правительство в нашу пользу, так как во всей России только у одного Каледина в руках есть сила, с которой волей-неволей приходится считаться правительству. Конечно, я не только не прочь, но даже был бы рад осуществить его предложение. Само собой понятно, что перспектива сидеть в тюрьме по капризной воле политического проститута, с неизвестным, но вероятным трагическим концом - никому из нас, обреченных, улыбаться не могла, но я доказывал Верxoвному, что пускаться в такой дальний путь в одиночку слишком рис- ковано, что мне нужен попутчик, потому что в Могилеве меня знали в лицо чуть ли не вся чернь и "товарищи". Следовательно, я должен сесть в поезд вне этого города. Может быть, придется долго пробираться пешком; ночевать не в селах, потому что население почти сплошь большевицки настроено. Попутчик нужен для того, чтобы попеременно, во время сна одного, другой бодрствовал бы на страже.

Был уже 6-й час утра на исходе и совершенно светло, когда я вышел из кабинета Верховного. Меня это поразило. Мне казалось, что я пробыл у генерала очень недолго. В зале я встретил полковника, ныне генерала, Константина Вячеславовича Сахарова.

- Костя, не хочешь ли бежать со мной на Дон?

- Да чего ради? Я еще не обалдел. И не подумаю.

Офицер пилот, с которым я еще ранее уговорился улететь в Новочеркасск в момент нашего неизбежного срыва, два дня назад известил меня, что могилевские купцы не продают ему бензина, нахально заявляя, что "вы хочете улететь с этим бунтовщиком Корниловым, который бунтует против нашего народного вождя товарища Керенского". Таким образом намеченные мною пути побега были отрезаны. Все наличные члены нашего Комитета решили покориться своей участи.

Из Быховской тюрьмы я был освобожден 21 октября. После многих мытарств и тяжелых переживаний я через Москву добрался до Новочеркасска только в ноябре. Там уже были в сборе почти все быховскне узники. Мы с замиранием сердца следили по скудным газетным сообщениям о марше Корнилова во главе Текинского полка из Быхоза на Дон, о разгроме этого полка большевиками, на лету ловили всякие слухи о судьбе самого генерала. Наконец 6-го декабря, переодетый стариком-крестьянином, Корнилов прибыл в Новочеркасск. На другой день я посетил его на квартире в доме Дударова по Ермаковскому проспекту. Долго беседовали о пережитом за последние недели.

- А ведь вы правы были, - сказал генерал, - надо было бежать тогда...

Для меня уже многое стало ясно, и я мог бы сказать ему: "Да, Лавр, живи ты не в лихую пору глубочайшего падения России, а в эпоху блистательного восхождения ее от возвышения к возвышению, лавром увенчалось бы чело твое, ореолом немеркнущих суворовских лучей была бы обвита твоя голова. Но тебе выпал иной, печальный жребий: в роковой период войны, в расцвете твоей славы, когда был ты так необходим России, ты, как орел в клетке, томился во вражеском плену. Это первое. Второе - появись ты на Дону во главе Текинского полка тремя месяцами раньше, что было бы! Дон был еще цел, полон боевой силы, а одуревшая Россия во главе с болтунами и предателями - в разложении и хаосе. Ты - Верховный, ты - прославленный герой, ты - казак родом. Все здоровое, благородное, готовое к борьбе за Родину примирилось бы на твоем славном имени, все казачество от мала до велика безоглядно пошло бы за тобой. И колесо истории повернулось бы в другую сторону. Не твоя вина, что ты не двинулся тогда на Дон. Ты - человек провиденциальный. Десница Провидения направляет тебя. Куда-то вновь направит?"

Конечно, я этого не высказал.

- Да, да... - задумчиво промолвил он. - Моя ошибка. Надо было бежать тогда.

- Не ошибка. А так было суждено не нами.

Он водохнул.

- Кисмет.