Как звезды, были их глаза..
Родные мальчики - кадеты!
В них юность первая цвела,
И в песнях воинских воспеты!
Ив.Гончаров.
Среди молодежи - юнкеров, студентов, гимназистов, семинаристов - были и кадеты, юнцы 4-5 классов. В числе их был Басов Николай, кадет 5-го класса Донского Императора Александра 3-го Кадетского Корпуса. Со дня вступления в Добровольческую Армию в декабре 1917 г. он беспрерывно был в боях на Таганрогском направлении и выступил в 1-й Кубанский поход с Корниловским Ударным полком, рядовым 4-го, а затем 2-го взвода 6-й роты.
В боях ли, на отдыхе, привале, в стужу и дождь, за время 80-дневного похода он всегда был бодр, храбр, остроумен и весел.
Приказания начальников, подчас рискованные, исполнял точно, беспрекословно.
Проживая теперь в изгнании, бывший кадет, отец семейства, по профессии инженер, остался верен Белой Идее, храня в своем сердце любовь к национальной родине - России.
Его воспоминания: "Кореновка", "Усть-Лабинская", "Ново-Дмитриевская - написаны прекрасным русским языком правдивы, бесхитростны, остроумно-веселы. Обладая отличной памятью, он с точностью передает в своих рассказах факты, которых он был свидетелем и участником в 1-м Кубанском походе.
Редакция.
Николай Басов, Кадет 5-го класса Донского Императора Александра 3-го корпуса.
НОВО-ДМИТРИЕВСКАЯ.
Наконец - вырвались из этого кошмарного ада. Идем быстро на соединение с Кубанской армией.
Посади нас уже сплошное зарево огня, Филипповские хутора, какая-то паршивая болотистая речушка с перекинутым через нее деревянным и тоже довольно-таки паршивым мостиком, станица Рязанская, - и вот мы вышли в расположение аулов.
Под Филипповскими хуторами понесли мы большие потери. Мне кажется, что весь первый удар, и довольно-таки тяжелый, принял наш второй батальон. Потеряли мы батальонного командира полковника Мухина, командира роты капитана Петрова, командира 3-го взвода поручика Евдотьева и многих других.
Встает в памяти бесстрашный полковник Мухин, который был недалеко от нашего взвода, с его хладнокровной командой, похожей больше на команду на учении, при учебной стрельбе, но не в цепи.
- По наступающему противнику, прицел постоянный... - оборачивается к нам и спокойным голосом добавляет: - Не волноваться, целиться, как следует, и внимательно слушать команду.
Пока идет все это объяснение, густые пели противника быстро приближаются к нам. Стоишь, -- а в глазах рябит от этой сплошной черной тучи, движущейся на нас.
Команда - Пли! - Раздается дружный залп. Идут частые, дружные залп за залпом, останавливающие эту лавину. Противник отступил и залег на бугре за рекой.
Целый день идет бой, кольцо сжимается и становится все меньше. Окончательно потерял ориентировкуэ Где же теперь главное направле- ние? Отовсюду летят пули, простреливаемся со всех четырех сторон. Патроны у меня на исходе, а имел их 120 штук. Винты сдерживающие ствольную накладку, разошлись, и она скользит по стволу. Вынул тряпку, которая служила мне носовым платком, обвязал ствольную накладку, чтобы не потерять ее. Но от этой затеи пришлось быстро отказаться, ибо при стрельбе видишь только прицельную рамку, а мушки из—за намотанной тряпки, которая образовала горб между прицельной рамкой и мушкой, не виднов
Под вечер справа послышалось отдаленное глухое ура, которое, как быстрая волна, катилось к нам. Когда докатилось, подхватили и мы, и бегом двинулись вперед.
- Ура! Ура! Передай! Соединились с конницей генерала 3рдели!
Кольцо прорвано - обоз, по несколько подвод в ряд, двинулся крупной рысыю в прорыв.
- Передай! Обозу остановиться! Впереди никого наших нет!
Но это нисколько не подействовало, обоз тем же темпом обгоняет рядом бегущую цепь. Снаряды рвутся то в самом обозе7 то около него, создавая панику и замешательство.
Стемнело. Как по волшебной палочке - все затихло. Стали поговаривать, что соединились то с конницей генерала Эрдели, то с армией генерала Покровского, то с Кубанской армией. Так я и не мог понять, в конце концов, с кем же фактически мы соединились. Да и не видно этих соединившихся с нами, ибо опять мы одни...
После Филилповских хуторов у нас произошла перемена начальства. Роту принял полковник Томашевский, впоследствии погибший под НовоГригорьевской, батальон принял полковник Индейкин, о чем я узнал только в Ново-Дмитриевской, а с нами остался наш поручик Мяч. На нем я хочу немного остановиться, как на моем последнем взводном офицере.
Поручик Мяч – молодой, представительный, стройный офицер, высокого роста, пропорционально сложен, блондин и большой щеголь. В отличном, хорошо пригнанном обмундировании: бриджи синего цвета, под офицерский китель, на левой стороне которого, на груди, знак военного училища, какого - не знаю. Вечно чисто выбритый, и создавалось впечатление, что будто он собирается идти в офицерское собрание, а никак не месить 20-ти или З0-ти верстную грязь. За плечом - русский карабин кавалерийского образца, на поясе в кобуре револьвер системы "Наган". Я сказал бы, что это был один из самых серьезных молодых офицеров в нашей роте. Не знаю, был ли он кадровый офицер или военного времени, но, судя по всему его поведению, он скорее подходил к кадровому офицерству. В бою - выдержанный, хладнокровный, никогда не забывал о том, чтобы добиваться цели ценою минимальных жертв. Каждый солдат ему был дорог. Безрассудно взвод не поднимет, где надо залечь - заляжет, где надо выждать - выждет, но где нужен стремительный и быстрый удар, там уж не отставай!
Он умел поддерживать ту непосредственную и живую связь с солдатом, которая дается только людям, долгое время общавшимся с ним. Беспощадно цукал тех, кто начинал стрельбу без команды. Вечного своего "Береги патроны!" и сам он строго придерживался, говоря: "На эту сволочь и патрона жалко, ее надо только штыком". Благодаря тому, что в нашей роте преобладало большинство учащейся молодежи, он не был так строг к нам, а мы в нем видели как бы старшего своего товарища.
После станицы Рязанской мы вошли в расположение аулов, которые, признаться, я и забыл, как называются. Помнится только то, что в некоторых из них почти не было мужского населения. Одних побили красные, другие скрылись в горах. Много нам рассказывали о бесчинствах, совершенных красными. Оставшиеся же нас гостеприимно и радушно встречали.
Погода явно не благоприятствовала нам. Дожди, которые шли почти каждый день, размыли дороги, затопили поля и вывели реки из их берегов. Так мы добрались до аула Шенджий, о котором я как-то мало и помню. Не то он был мал сам по себе, так что не мог вместить всю нашу армию, либо мне уж на роду было написано невезение. Попал я в саклю, где не было места ни лечь, ни сесть. Стояли мы так тесно один около другого, что если хотел повернуться в другую сторону, то это удавалось не без усилия. В памяти остался столб, стоящий посреди сакли; на вбитом в него гвозде висел кавказский поясок. Вот, прислонившись к этому столбу, я и провел всю ночь. У дверей во вторую комнату стоял хозяин-черкес, охранявший вход в женскую половину. Мысленно беспощадно ругал я и его, и их обычаи. Что за глупость, думал я, что сделается с его женской половиной, если мы даже и увидим их? Я готов был поклясться ему, что зажмурю глаза и не взгляну на его женшин в продолжении всей ночи, только предоставь мне немного места, чтобы я мог лечь или сесть.
Утром, утомленный от бессонной ночи, я двинулся на Ново-Дмитриевскую. С утра шел мелкий противный дождь, небо посерело от тяжелых низких туч. Дорога превратилась в сплошное болото, местами в вязкую, местами в жидкую грязь. Ноги сразу промокли, и Е них хлюпола холодная вода. Прошли не так много, как повалил снег, крупными белыми хлопьями быстро покрывая местность. Начал усиливаться мороз, а через каких-нибудь полчаса вся местность была уже покрыта белой пеленой. Колонна расползлась, каждый искал дорогу, по которой легче было бы идти. Но это были напрасные усилия, ибо везде было одинаково.
Я шел уже без всякой дороги, ноги утопали, как будто в слоеном пироге, нижним слоем которого была вода, за нею - грязь, а верхний слой - снег. Подошли, видно, к маленькому когда-то ручейку, который теперь вышел из своих берегов и превратился в маленькую речушку. Я не пожелал его переходить там, где переходили все: мне показалось,
Рис. худ. К.Кузнецова. Переход добровольцами речки "Черной" у станицы Ново-Дмитриевской.
что там глубоко, то есть вода доходила выше колен. Я стал искать брода помельче. В одном месте я как будто нашел его и двинулся на другой берег ручья. Но оказалось, что глубина его такая же, как и в том месте, где я не хотел переходить. Выбираясь на другой берег, я поскользнулся и скрылся под водой.
Когда я, наконец, выбрался на берег, я был совершенно мокрый. Одно спасение, думаю, это набраться сил и по возможности прибавить шаг. На мне быстро все обледенело, и я превратился в ледяную сосульку. Рук нельзя было согнуть, шинель замерзла колоколом, и мои пятки при ходьбе бились о ее край. Проезжая мимо меня, пулеметчики предлагали мне сесть к ним в тачанку, но я отказался, зная, что если сяду, то замерзну. Я выбивался из сил, еле тянул ноги и ничего не мог предпринять, для облегчения своего трагического положения.
О, счастье! Впереди показались какие-то жилые строения. Это оказалась экономия, и рядом с нею было разбросано несколько хат. Я вошел в громадный двор, который представлял из себя квадрат, окаймленный большими строениями. В конце двора, в правом углу находилась маленькая низкая хатенка - я и направился в нее. Для чего она служила в экономия, я не знаю и до сегодняшнего дня. Она состояла из маленьких сеней и единственной большой комнаты, в правом углу которой находилась громадная плита, в левом углу громадный стол и вокруг него лавки. Войдя, я увидел двух босых добровольцев, сидящих на лавке; их обувь сушилась на близко придвинутой к плите скамейке. Я примостился на ней и с большим трудом стал раздеваться. Я снял с себя все и остался, как говорят, в чем мать родила. Развесив свои пожитки так, чтобы они как можно скорее сохли, сам я взобрался на скамейку около плиты и стал клевать носом. Это было не слишком приятное удовольствие: несмотря на то, что было жарко, все же чувствовалось, что ты совершенно голый. Через некоторое время вошли еще два человека и тоже принялись сушиться. Я не сказал бы, что мы были слишком долго в хате, как вдруг открывается дверь, входит доброволец.
- Что вы сидите?! Армия давно уже ушла - никого нет!
Эта новость ошеломила нас. Мы стали быстро одеваться. Некоторые мои вещи высохли, но большинство из них были еще полу-сырые, но было не до этого, надо было спешить. Одевшись, вышли во двор - ни души, кругом тихо и пусто. Вышли из экономии, зашли в крайнюю хату, расспросили дорогу на Ново-Дмитриевскую и двинулись в путь. За экономией мы вошли в лес и сразу попали в сплошное море воды, которая доходила почти до колен. ДОРОГИ не видно, только догадываешься, что это дорога, по большой просеке. Бродили мы в этом лесу с час, но ожидаемой опушки леса,, как нам объяснили, не обнаружили. Решили вернуться обратно и взять с собой проводника. Добравшись опять до экономии, вошли в первую же хату около леса, Войдя в нес, были крайне удивлены, увидев двух добровольцев, мирно поющих чай. Когда же мы рассказали, что в экономии только одни мы, они поспешно стали собираться. Один из этих добровольцев был кавалерист, который предложил нам остаться в хате, согреться чаем, пока он быстро объедет все хаты и узнает, нет ли еще отставших. Я с радостью согласился на его предложение. Мы мирно уселись за чаепитие. Но прошло немного времени, и он вернулся в сопровождении еще пяти человек. Теперь нас собралась внушительная группа в 12 человек, с одним конным. Нам нечего было бояться - в случае чего мы могли бы принять бой.
Расспросив еще раз дорогу на Ново-Дмитриевскую, наша группа двинулась в поход. Вошли опять в тот же лес и, утопая по колено в воде, двинулись вперед. Наш кавалерист исполнял теперь функции разведчика: он выезжал вперед нас, возвращался обратно и объяснял нам наш дальнейший путь, Наконец, вышли из лесу на большую поляну, а за нею опять лес. Перешли поляну, вошли в лес - и опять вода. Здесь нам стали попадаться подводы, тачанки, зарядные ящики, сложенные в фигуры ящики с патронами, и все это занесено снегом. Вышли из лесу, прямо перед нами показалась какая-то экономия, влево какая-то довольно бурная речушка. Не доходя экономии, сворачиваем влево, переходим речушку по маленькому узкому мостику. Но опять наше несчастье - мостик оказался посреди разлившейся речки, пришлось вброд добираться до него, но слава Богу, что было неглубоко, Перейдя, поднимаемся немного в гору, и перед нами расстилается степь. Идти трудно, ветер крутит снег, слепит глаза - устал я порядочно.
По степи мы растянулись гуськом, я иду последним. Дело к вечеру, смеркается, я потерял из вида шедшего передо мной, только сплошная пелена снега. Я стал всматриваться в следы, оставленные ими, и идти по ним. Стемнело окончательно, усилился ветер, следы замело снегом, началась метель, Теперь иду наугад, отдался воле Божией. Шел так приблизительно с час, выбился из сил, остановился. Стою и думаю: что же делать дальше?!.. Сперва была мысль - снять карабин и дать несколько выстрелов в воздух; возможно, что ушедшие вперед услышат и окажут помощь. А вдруг где-нибудь поблизости красные - тогда что? От этой мысли я отказался. Тогда я присел на землю, сложил ладони рупором и стал кричать: - А... а... а... - во все стороны. Повторил это несколько раз - никакого впечатления. Только ветер свистит, да снег крутит...
Двинулся дальше. Идти становилось все тяжелее, ветер своими порывами почти совершенно не дает идти, проблуждал еще, верно с час, остановился отдохнуть. Кругом темнота, да ветер свищет. Вдруг порыв ветра донес до меня блеяние овец. Я напряг весь свой слух, чтобы определить, с какой стороны это блеяние. Но оно долго не повторялось, и я решил, что это мне просто показалось. Собрался продолжать свой неотрадный путь, как опять ветер донес блеяние - с левой стороны, Я направился в ту сторону, часто останавливаясь, прислушиваясь, приседая к земле и всматриваясь вдаль, но кроме снега ничего не видно. Опять послышалось блеяние, но уже с противоположного направления. Я стал втупик. Мне уже казалось, что это просто-напросто мое воображение, что не существует никакого блеяния, а просто нервы напряжены до предела Вдруг опять блеяние - и из того направления, куда я шел, Нет! - думаю, - это не воображение, а факт: где-то близко овцы. Но где?! Я двинулся вперед и скоро вплотную уперся в стену хлева. Меня охватила такая радость, что я стал чуть ли не танцевать. Ну, думаю, спасен! Ощупью стал продвигаться вдоль стены хлева, ища в него вход. Иду, а сам думаю; сгоню всех овец в один угол, сам засяду следи них и дождусь утра. Найдя вход, остановился. Постой, думаю, раз есть хлев с овцами, ведь должно быть где- то поблизости и жилое помещение. Решил оторваться от хлева, но далеко от него не уходить. Пройдя шагов 10-15 я свалился вниз на что- то мягкое. При падении карабин, висевший за спиной, больно ушиб мне голову. Придя в себя, стал ошупыватъ, на чем я сижу, - оказалась солома. Не плохо, - думаю, - зароюсь в нее и переночую. Поднявшись, стал очищать снег вокруг моего будущего ночлега, как вдруг моя нога поскользнулась, я поехал вниз и сел на снег. Что за чудо?! Передо мною шагах в сорока стоит маленькая хатенка, в окне светится огонек, дверь открыта, и на пороге стоит старая женщина.
Одновременно я обрадовался и одновременно испугался. А что, если здесь красные?! Я медленно направился к хатенке.
- Бабушка! Нельзя ли у вас переночевать? Она стала всматриваться в темноту.
- О!... Родимый, иди! Здесь много уже солдат!
- Каких солдат, бабушка?
- А что я знаю, родной? Это недавно только пришли!
- А офицеры у них есть?
- Здесь нету, а вот там, в экономии, - там много!
Она показала рукой в темноту, где я ничего не увидел. Слава Богу! Наши! Я смело двинулся в хату. Каково же было мое удивление, когда в ней оказались все те отставшие, с которыми я шел. Они искренне обрадовались моему появлению.
- А мы думали - погибнешь!
Оказывается, конный несколько раз возвращался для того, чтобы найти меня, но из-за метели блукал сам и не мог ориентироваться, чтобы выйти на старую дорогу.
Только на другой день, когда прекратилась метель и я шел уже в Ново-Дмитриевскую, мне стало понятно, почему я так долго блуждал.
Возьми я с самого начала влево, а не вправо, как я взял, я быстро достиг бы этой экономии.
Хорошо выспавшись и как следует высушившись, на другой день наша маленькая группа в сопровождении четырех конных двинулась в Ново-Дмптриевскую. Погода была хорошая, светило солнце, идти было ке так тяжело по уже преложенной дороге. Через речку у станицы нас перевезли конные, и, поднявшись на бугор, мы вошли в станицу. К обеду я попал в хату нашего взвода, явился к поручику и рассказал ему о своих мытарствах.
Хата, в которой мы стояли, была брошена своими хозяевами, которые ушли с красными. На основании этого мы стали полными хозяевами оставленного имущества. Кур, уток и свинью мы съели сами, а коров забрали у нас в полковую кухню. Попал я как раз к обеду, довольно вкусному и сытному. Покушав, завалился спать, догонять все невыспанное время.
Проснулся вечером. В хате вместо лампы горел сальничек, то есть кусок пропитанной маслом тряпки, свешивающийся с блюдечка. По-моему, он больше давал копоти, чем света, но на это никто не обращал внимания. Поручик Мяч сидел за столом, улыбался и слушал фантазию Черкасова. На печке лежал сам фантазер, здоровенный семинарист Черкасов. На нем, думаю, не мешает остановиться, ибо это был забавный и оригинальный ударник.
Он был из Новочеркасской Духовной семинарии, а поскольку у нас всех семинаристов дразнили "свечкодуями", то и за ним утвердилось это прозвище, и к его Фамилии иногда добавляли - "свечкодуй" Черкасов. Он на это нисколько не обижался, а только добродушно улыбался. Голосом он обладал довольно-таки низким, как, по-моему, и полагается семинаристу. Мне нераз приходилось останавливаться с ним на ночлег в одной и той же хате. Входя в хату, он останавливался на ее пороге и глубоко носом вбирал в себя воздух.
- М-м-м... Не ладно!
- Что не ладно? - спрашивал я его, озадаченный.
- Потяни воздух!
Я старательно тянул носом воздух, подражая ему.
- Ничего не чувствую!
- А ты потяни еще раз!
Приходилось тянуть еще раз. По-моему - ничего!
- Как ничего?! Мертвечиной пахнет! - и шел в другую хату, оставляя хозяйку в удивленном и неловком положении.
В другой хате повторялась та же самая процедура, и только в третьей, а иногда в четвертой хате, после тшательного экзам ена ее запаха, он останавливался. Первое, что он делал, - спрашивал у хозяйки ножницы и обрезал полы шинели, на которой была свежая грязь. Как он ни старался, чтобы было обрезано ровно, у него ничего но получалось. Обрезанный низ получался не только зигзагообразным, ко и кривым. Он нисколько этим не смущался, говоря, что в следующий раз подравняет. В Ново-Дмитриевской это была уже не шинель, а куртка, из-под которой на добрую ладонь висели грязные карманы.
- Черкасов! Ты бы и карманы обрезал, а то как-то некрасиво получается, - говорили ему.
- Не в красоте, а в удобстве дело. Карман - это тот же вещевой мешок, в нем и махорочка с бумажной, а иногда и кусок сала с хлебом - как его обрежешь? - возражал он.
Вот этот-то Черкасоз, лежа на печи, фантазировал о том, как мы будем входить в город Екатеринодар.
- Конечно, красные но города уйдут до нашего прихода. Спрашивается, какой же им смысл затевать бесполезный и бесславный бой? Ведь они окончательно убедились в том, что остановить нас они не могут, везде мы им бьем морду...
Открывается дверь, входит ударник.
- Шестая здесь?
- Да!
- От шестой связь к батальонному, к полковнику Индейкину!
- Это с каких пор у нас в полку развелись индейки?! - острю я.
За неуместную остроту поручик цукнул меня и сказал, чтобы я собирался.
- Так и знал, - бурчу я, недовольный. - Неужели на мне свет клином сошелся? Как что - Николай!
- Николай! Не разговаривай, а скорее собирайся, - приказывает поручик.
Явился я к полковнику Индейкину, и когда сказал, что это связь от 6-й роты, он внимательно на меня посмотрел, но ничего не сказал. Я сразу почувствовал, что острота, пущенная мною в хате при ударнике, ему уже известна
Я расположился в кухне, где до моего прихода уже были двое. Один из них - перс из 7-й роты, а другой тот самый, что был у нас в хате. Поведение перса же показалось немного странным и подозрительным: он часто выходил и где-то пропадал. Когда все улеглись спать, он под большим секретом сообщил мне, что на чердаке сарая, стоящего во дворе, хозяином спрятан чай, сахар и другие вещи. Но его интересует только чай и сахар, и не согласился ли бы я войти с ним в компанию. На моей обязанности было бы стоять на страже и предупредить его на случай опасности. Я дал свое согласие, - но в тот момент, когда он спускался с лестницы после своей экспедиции, на крыльцо вышла хозяйка и видела всю эту сцену. Она ничего не сказала, но на другой день полковник нас просто выгнал и приказал, чтобы роты немедленно прислали других людей для связи.
В ту же ночь мы вышли на мост в заставу. Ночью красные повели наступление на станицу, Отчетливо видны движущиеся фигурки на снегу. Идут они медленно - приблизились к нам.
- Идем бить кадетов! - кричат они.
Поручик отвечает, что здесь не кадеты, а Корниловцы.
- Белопогонники.... - и добавляют крепкое словно.
Подпустили совсем близко.
- Встать! Слушать мою команду! - отдает приказание поручик Мяч громким голосом, так, чтобы слышал противник.
- Батальон!... Пли!
Дружный залп нарушает ночную тишину.
- Брешете!... - опять крепкое словно, - вас там пять человек, а не батальон.
У моста заработал пулемет, и их цепь покатилась назад, оставляя убитых и раненых на снегу.
Мы же завели песню:
Да громче, музыка, играй победу...
Да за Корнилова, за Родину, за Веру
Мы грянем громкое - Ура!
Да на совет собачьих комиссаров
Мы грянем громкое - Ап! - Чхи!
Тю! - Га!
Простояли мы в Ново-Дмитриевской целую неделю. Вот, где мы действительно отдохнули, подчинились и хорошо подкормились! На седьмой день вечером мы опять зашагали по колено в грязи и в воде, держа путь на Ново-Григорьевскую, под звуки артиллерийской канонады противника.
Кадет-доброволец 2-го взвода 6-й роты 1-го Ударного Корниловского полка Н.Бассов.
Канада. Март 1962 года 
