Холодное утро 19-го февраля.
Отдохнувши за ночь, части строились и вытягивались за станицу Егорлыцкую - за нами потянулись обоз и лазарет. Последняя станица Дона не совсем приветливо встретила и провожала добровольцев. Не было отказа в продовольствии и ночлеге, но все же чувствовалось какое-то взаимное недоверие и скрытность. Особенно это проявлялось со стороны иногороднего населения станицы, которое почти поголовно было настроено пробольшевистски, что наша маленькая группа испытала на себе, когда нас разместили в такой иногородней хате.
Хозяин ее, недавно вернувшийся с фронта солдат, весьма сумрачно посматривал на нашу компанию и на вопросы любопытствующего поручика Марченко отвечал неохотно, уклоняясь от прямого ответа.
Жена его, молодая и веселая хохлушка, громыхая ухватами, молчаливо крутилась около печки, временам исчезая за дверьми соседней "чистой" половины, в которую, по распоряжению взводного командира, хозяин нанес ворох соломы для нашего ночлега.
Насчет же ужина было слабовато и, если бы не распорядительность энергичного поручика Марченко, пришлось бы туго затянуть пояса... Но вот на столе появился отварной картофель, политый маслом и сметаной, и огромные ломти пшеничного хлеба. Все это было нам уничтожено, как говорится, в один присест.
Из Егорлыцкой Добровольческая армия 21-го февраля вступила на Кубанскую землю, где в первый же день была встречена огнем большевизанствуюшего села Лежанки, и затем продолжала свой крестный путь на столицу Кубани гор.Екатеринодар, потеряв при штурме его своего Вождя генерала Корнилова и больше половины добровольцев.
После боев под Екатеринодаром раздетая, разутая усталая Добровольческая армя, прорвав окружение противника, расположилась в станице Успенской, приводя себя в порядок...
С Дона появились вести о восстании казаков против большевиков. Восставали целые станицы, а где-то на Дону появились немцы. Красные в панике отступали. Вскоре слухи подтвелдились прибытием донской делегации, которая просила командование Добровольческой армии помочь восставшим добровольцами и оружием.
Весть о решении командования оказать помощь восставшим казакам была нам воспринята с большим воодушевлением и подъемом духа.
Армия выступила в поход на Дон и после боев заняла село Лежанку, станицы Егорлыцкую и Мечетинскую - закончила свой страдный путь Первого Кубанского похода и замкнула восьмерку своего пути.
22-го апреля, в Страстную Субботу, было приказано лазаретам и обозу с раненым двинуться в путь. Несмотря на то, что повозки стали синонимом человеческих мук - раненые часто ночевали под крышам навесов и сараев, а тряска в пути вызывала у тяжело раненых невыносимые боли, - на этот раз лица были какие-то радостные, впереди чувствовался просвет. На нашей повозке разместилось четверо: я, поручик Марченко, прапорщик Селезнев и тяжело раненый в живот корниловец (фамилии его не помню). Начало уже вечереть, когда обоз, вытянувшись длинной змеей, ухонул в степной безбрежности, а через какой-нибудь час теплая бархатная ночь окончательно окутала тьмой и людей, и повозки, и идущих размеренным шагом, пофыркивающих и похрапывающих лошадей.
Мерцающие алмазы созвездий казались совсем близкими, а над самой почти головой опрокинулся ковш Большой Медведицы. Ритм постукивания колес мешался с четкой дробью подков; иногда это нарушалось стоном раненого, когда колесо, ударившись о выбоину, сотрясало повозку, что вызывало адскую боль у тех кто не мог двигаться и лежал пластом на устланной на дне повозки соломе. Иногда тьму разрезал смех тех, кто никогда и ни при каких обстоятельствах не приходил в уныние и всегда готов был сказать такое, что и опустевшие души приходили в раж.
На нашей повозке было тихо, возница - старик казак из Успенской - тихо посасывал крепкую козью ножку и иногда причмокивал на споткнувшуюся лошаденку, махая больше для вида, чем для устрашения, длинным кнутовищем.
Тишину внезапно нарушил хрипловатый, слабый голос корниловца:
- Братцы, а ведь сегодня-то ведь страстная.
Марченко, сидевший, закинув раненую ногу на повозку, а другую свесив вниз, вздохнул и процедил:
- М-да, нечто вроде того... Да что толку-то? Катим, катим, а когда докатим - хрен его знает! - и, помолчав продолжал: - Помню это, знаете, шестнадцатый год. Так вот тоже был щелкнут на Юго-Западном и, конечно, эвакуировался к родным пенатам - не по теперешнему, конечно, а по настоящему старорежимному, в санитарном, со всеми удобствами и атрибутами, к сему положенными... И тоже была страстная, теплынь и, как теперь, полынью, чебрецом и еще чем-то этаким степным попахивало.
"В страстной четверг попал в лaзapeт. Привезли это нас, значит, да прямо в ванну: бельишко долой, да в горяченькую, и со всеми повязками вместе. Сиделка Саша, помню, намылила согбенные горестью и печалями грешные телеса - мне конфузно, а она хохочет.
Выкупали, закутали, положили, на тележку - и в перевязочную, а там распеленали, мокрые бинты срезали, пощупали, потыкали, иодком тронули и, перевязав, - в палату. А там, братцы вы мои, в постель белую, снежную, мягкую, как пух, понимаете - как пух, а кругом электрическое сияние, белые халаты, белые сиделочки и беленькие, этакие сладостные и улыбающиеся сестрички Красота необозримая, да и только! А тут молочко, чаек, булочки хрустящие, а на столике ландыши весенние в стаканчике благоухают, м-да...
Из тешоты задней части телеги раздался кашель прапорщика Селезнева, который затем, крякнув, произнес:
Поручик, вы не лишены поэтического дарования и, как каждый истинный поэт, одарены, конечно, незаурядной фантазией.
Фантазией?! - воскликнул Марченко. - Батенька вы родной, да были вы когда-нибудь раньше ранены, и лежали вы в нашем российском лазарете? Тут, брат, всякая фантазия в свиной хвостик покажется, вот что, батенька мой! Да еще после окопов, вшей и земляночной сырой соломки! - негодующе возразил Марченко и, запыхав скрученной папироской, продолжал: М-да, и подошла, братцы мои, эта самая Страстная суббота. С утра этакое шевеление необычайное, сестрички бегают, шепчутся, сиделки туда-сюда снуют, врачебный осмотр с запозданием, обед с сильной постностью - это, конечно, для нас, не тяжелых - и все такое прочее.
"В шесть поужинать дали, а в семь, как засмеркалось, спать приказали: ночью, мол, будет пробуждение и так далее.
"Лежим это мы, спими не спим, изредка словом перебрасываемся, иногда папироской попыхтим, и вот, братцы мои, вдруг... - Марчеко остановился и потом нараспев протянул: -Бам! Бам! Бам!...
"Лазарет засиял, вспыхнули лампочки, появились сестрички, и у каждой на передничке цветочек пришпилен, а в руках яички красные: "Христос Воскрес!" Ходят и целуются..."
Повозка наша в это время, поднявшись на возвышенность, начала спускаться куда-то вниз, где совсем недалеко вдруг замерцали огоньки. Стало сыровато и мглисто, и из этой мглы певуче раздался одинокий удар колокола. Возница и все мы сняли шапки и фуражки.
- Благовестят, - махнул кнутом возница. - Христос Воскрес, господа охвицеры, с праздничком! - сказал он.
- Воистину Воскрес, дедушка! - ответили дружно мы трое; корниловец, убаюканный, очевидно, шумом колес и повествованием Марченко, не отозвался.
Въехав в станицу и проехав улицей, мы попали на площадь, в середине которой стояла ярко освещенная церковь, у паперти которой толпился со свечками в руках народ.
Нашу повозку окружили станичники и станичницы:
Ранетые, ранетые приехали, - раздавались голоса. - Христос Воскрес! - наклонялись бородатые, усатые казаки и девичьи лица, и крашенки осторожно клались на середину повозки, где тихо лежал корниловец.
Подъехал всадник, другой, и нас начали развозить по отведенным помещениям. По странной случайности судьбы я, Марченко и Селезнев попали на старую квартиру. Корниловца увезли к тяжелым.
Хозяин дома был "в нетях", бежав с местным большевикам, хозяйка же, узнав Марченко и увидев на нас повязки, заголосила:
- Ой, лышеньки! И що это воно таке! Родни вы голубчики, дытынки вы безродни! - и затем стремтельно бросилась на чистую половину, куда охапками стала стлать солому и сено, прикрывая все это рядном.
- Лягайте, лягайте, полежить, пожалуйста, - хлопотала она, помогая раздеваться и укладывая нас на мягкое ложе.
Марченко был уложен особо на высокую взбитую постель.
Хата наполнялась народом, среди которого были деды и юные казачата, сгорбленные старушки и юные казачки. Каждый хотел похристосоваться и каждый в руках держал узелочек с гостинцами-розговенами. Сытные пасхи, печеные пасхи, колбаса, ветчина и всякая другая снедь заполнила нашу горницу, а разговевшийся заранее станичник, низко кланяясь чубатой головой, уговаривал Селезнева отпробовать чего-то жидкого из громадной бутыли, плинесенной им с собой, из которой добрую половину отплобовал он сам.
Так нами была встречена Пасха тысяча девятьсот восемнадцатого года в станице Еголлыцкой.
