ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

Доброволец Иванов.

На КУБАНИ

В отпуск ехал я с комфортом - в вагоне 2-го класса. Хорошо помню симпатичного седого старика, вошедшего в купе на одной из станций. Оказалось - ген.Гулыга. Несколько станций проехали вместе, и он все время расспрашивал меня, интересуясь буквально всем. На одной из станций мы расстались. 

Проехал я Ростов, Новочеркасск, Лихую... Не помню, как добрался со станции домой. Дома все было так придавлено, так безрадостно: мать не только не могла двигаться, но даже не могла сама и есть; отец сгорбился, постарел. В доме полно малышей и никого из старших. Я уже знал, что мать подарила нам еще одну сестренку, знал я также, что спустя несколько месяцев после родов ее разбил паралич и навсегда приковал ее к постели. Старшая сестра, окончившая Высшие Женские курсы в Киеве, не подавала о себе вестей; обо мне и убитом брате не было никаких известий. Мать свалилась после полученной ею новости о смерти третьего брата. Ничего утешительного не привез домой и я. Рассказал о смерти брата и о своей жизни за истекший год. Мать в слезах. Ни от нее, ни от отца не услышал я ни одного упрека за то, что увлек за собой братьев. 

Интересная встреча произошла с дядей, младшим братом матери, служившим в дравшейся против нас 39-й пехотной дивизии. Уехал он с фронта с небольшой частью из последних. Где-то у Кубани их высадили из поезда и под угрозой расстрела приказали идти сражаться с таким-сяким Корниловым. Конечно, пришлось идти. Однако, не доходя до нашей переправы, забрались в заросли, где и пролежали, не шевелясь, целый день. Рассказывал дядя и сам смеялся. 

Прогостил я дома одну неделю и с тяжелым чувством возвращался в полк. Остановился я на один день в Новочеркасске: взглянуть на родимый город. Встретил много друзей и знакомых и отправился в обоз второго разряда, чтобы забрать оттуда моего коня. На обратной дороге я завернул в хутор Романовский, где меня ожидали заказанные походные сапоги. В обозе мною была оставлена на выкорм молодая, совсем отощавшая кобылица. Теперь, когда я увидел ее, бывшая кляча стала красавицей. Понадобилось объездить ее и обучить. Два дня провозился я с нею, пока, наконец, сел и поехал. Дефект ее был в том, что на карьере ее трудно было остановить - могла занести вперед. Но постепенно и это сгладилось. 

Я нашел свой полк в районе Ставрополя. Жалкий вид имел он: боевой состав сократился не меньше, чем на 50%. Много было убито и ранено у Ставрополя, но главным образом покосил тиф - свирепый и беспощадный. 

Не помню уже названий сел Ставрополья, которые мы брали или проходили. Была ст.Невинномысская, село Петровское... Был я в передовом дозоре, когда занимали какое-то село или слободу. Ехали медленно. Вдали стояли привязанные к забору две лошади. Я с двумя казаками, перейдя на рысь, быстро очутился около них. Седловка казачья. Мои казаки спешились. Из хаты вышли два кубанца и сдались нам без малейшего сопротивления; сдали и какое-то важное донесение, которое они должны были куда-то доставить. После короткого разговора показались они нам не плохими ребятами. Передал я их и донесение командиру сотни с просьбой взять их под свою защиту, если таковая понадобится. 

15-го ноября проходили мы село, где был штаб ген.Врангеля и где мы оставили и наш лазарет. Никак не могу вспомнить название села, куда мы отправились в тот день. Заняли его без боя, но... ранним утром помчались на рысях на выручку ген.Врангеля, застигнутого красными ночью врасплох. Расстояние было большое, и когда, мы въехали в село, на виселице уже болтались трое предателей, проведших сюда ночью красных. Что и как произошло ночью, не знаю, но помню рассказ нашей сестры, как она удирала без седла и в одной рубашке. В тот же день мы вернулись в село, занятое нами накануне. 

На другой день, не так рано, мы выступили в восточном направлении. Был я тогда во взводе, кторый состоял, вместе со мной, из семи-восьми человек, да и вся сотня не превышала 35 человек. Пройдя 5-6 верст, мы остановились, тогда как другие эскадроны пошли вперед, пока их не остановил огонь противника, занимавшего село. Передние эскадроны ввязались в бой. Красные открыли довольно меткий артиллерийский огонь. Вскоре ветряная мельница перед селом была занята нашими частями. Весь бой, принимавший затяжной характер, был в поле нашего наблюдения. Начала отвечать и наша артиллерия. Санитарка возила раненых. Взрыв у мельницы. Полетели вверх комья земли и лошадь со всадником, под которой разорвался снаряд. Кажется, зацепило и еще кого-то. Наши все продвигались вперед. 

Начало вечереть, когда мы получили приказание построиться фронтом на юг: надо было остановить наступавшую оттуда группу красных. Перевалили взгорье и увидели очень густую, не недлинную цепь противника. Пошли рысью на сближение. У красных - никакого замешательства и открытый ими огонь не так уж силен. Когда мы перешли на карьер - стрельба усилилась. Цепь красных не теряет своей стройности, хотя уже близко - можно рассмотреть отдельные лица. Я не слышал команды, но вдруг заметил, что наша жиденькая лава повернула назад. Мне трудно было остановить мою "недоучку" сразу: она чуть замялась, и в тот же момент я упал на правую сторону, а лошадь камнем свалилась влево. 

Боли я не чувствовал, но сдвинуться с места не мог: левая нога не двигалась. Мысли - что молнии. Красные подходят, а наших нигде не видно. Вытащил револьвер из кобуры. Обойма полная. Выбросил один-два патрона для проверки. Никакого страха, волнения или колебания. Револьвер у виска. Взор прикован к подходящим красным, а мысли мчатся своим чередом: мать, отец, семья и все прошлое. Подсознание распоряжается самостоятельно. Еще рано: те, впереди, хотя уже близко, но как будто остановились. 

Трудно сказать, сколько прошло времени - такое переживание не знает ни часов, ни минут. Почти стемнело. Сзади кто-то схватил руку с зажатым в ней браунингом и с какой-то шуткой быстро отвел ее в сторону. Два офицера из нашей сотни! Они подползли незаметно, пользуясь уже густыми сумерками... Один из них калмык, хорунжий Хараш- кин, а другой,- который и рассказал историю поисков - о нем речь будет впереди. Оттащили они меня немного и стали пробовать снять сапог, и здесь только я впервые ощутил боль: страшную, острую, режущую. Принесли носилки. Разрезали и стащили сапог. Нога как бы переломалась в голени. Наскоро перевязали и на носилках донесли до подводы... Какая-то хата - перевязочный пункт. Лежу на соломе на полу. Наконец, бегло осмотрели: раздробление обеих берцовых костей. Ногу положили в лубок из двух тонких досок. Большой надлом берцовой кости вышел наружу. Пуля, раздробив мою ногу, пронзила и сердце лошади. 

Рано утром уложили меня на подводу, объявив, что везут нас в Ставрополь и что большая часть ДОРОГИ идет вдоль фронта, а поэтому всем могущим владеть оружием были выданы винтовки. Наш караван состоял более, чем из десятка подвод. Сухая, но ухабистая дорога, при быстрой езде на каждой встряске вызывала такую острую боль, что в голове мутнели. Но надо было спешить, чтобы ночь не застала нас в дороге. Волнения, вызываемые необеспеченностью дороги, боль, обратившаяся в продолжительное мученье, - не передать словами! Уже поздно вечером въехали мы, наконец, в Ставрополь. Этого города я совсем не знал. Истинные адские муки начались, когда мы стали подниматься по улице, мощеной крупным булыжником. К несчастью, ехать пришлось долго. И теперь дрожь пробегает по телу при том тягостном воспоминании - тогда я и плакал, и ругался. 

В госпитале сейчас же взяли на перевязку. Нога чудовищно вспухла. Женщина-врач сперва заявила, что у меня торчит наружу застрявшая пуля. Пришлось сказать, что пулю следует искать в убитой ею лошади. Утром началась погрузка в поезд для отправки в тыловой госпиталь. 

Только на четвертый день попал я в Ейский госпиталь на операцию. Делал ее молодой симпатичный врач, доктор Фокин. Нога моя еще больше распухла и посинела, представляя собой большую темную колоду. Кончилась моя фронтовая жизнь - началась лазаретная. На операцию я шел с большим опасением, ибо вид ноги не обещал ничего доброго, а спросить доктора, что он собирается с ней делать, как-то не решался, да и не сказал бы он мне. Под маской досчитал я до 20-ти и "провалился". Проснулся я, когда меня везли обратно в палату. 

Делать большую и сложную операцию не нашли нужным и лишь обрезали часть выходившей наружу кости, зашили рану, а всю ногу, до самого бедра, положили в гипс. На койке уже все было приготовлено для вытяжения. На ступню надели крепкую петлю, к которой привязали длинную веревку с крючком на конце. Веревка была пропущена через блок, находившийся на уровне ноги, и через второй, метром выше. На крючек вешался мешок с песком положенного веса. 

Ейский Войсковой госпиталь представлял собой сущий муравейник - все было забито. Хирург едва успевал делать срочные операции. В большой палате, куда меня поместили, находились и легко и тяжело раненые, были и умирающие. Не забуду бесстрастного лица лежавшего поблизости от меня красноармейца. С тяжелой раной в голову, он поднимался на койке и, забираясь рукой под перевязку, ковырялся в собственной ране. Эту операцию он производил спокойно-равнодушно, очевидно уже не чувствуя боли. Через два дня его вынесли в мертвецкую. Напротив, у дверей, лежал тоже обреченный: капитан, у которого то и дело повторялись приступы столбняка. Больно было смотреть на него в это время. Вскоре его унесли в другую палату. 

Мне не было видно, что творилось в другом конце палаты, но койки через четыре от меня лежала группа Корниловцев, оставившая самое приятное воспоминание. Их бодрое и жизнерадостное настроение заражало всех. Из этой компании мне запомнились три фамилии: поручик Святополк-Мирский, капитал Делов (кавалер ордена Св.Георгия) и капитан Пух. Двое первых в скорости уехали на фронт, а кап. Пух еще долго доставлял нам удовольствие своим приятным баритоном под собственный аккомпанимент на гитаре. Пел он с каким-то естественным задором, и казалось, что это доставляет ему самому особую радость.

Население госпиталя все время менялось: одни уезжали на фронт, а на их место прибывали новые раненые. Не прошло и недели со времени отъезда Святополк-Мирского и Делова, когда вновь прибывший раненый корниловец сообщил, что капитан Делов был убит в первом же бою после своего возвращения из госпиталя. 

Отношение к нам со стороны персонала и жителей города было очень сердечным, и нередко нам приносили вареники, блины, а то и "дефицитный продукт" - табачек. В общем, жизнь как-то скрашивалась, но лежать становилось все нуднее и нуднее. На вытяжении надо было пролежать не менее шести недель. На перевязку носили редко, так как и входное и выходное отверстия закрылись очень быстро, а шов от операции не давал нагноения. Температура - нормальная. При лежании боли в ноге не чувствовалось, но на спине появились пролежни и казалось, что на ноге под гипсом копошатся насекомые. Только после семи недель повезли меня в перевязочную, чтобы снять гипс. Оказалось, что малая берцовая кость срослась, но уступом, а большая вообще не срослась. Образовался ложный сустав. Снова положили в гипс, но уже без вытяжения. Начал я учиться ходить на костылях. Наука эта - не сложная, но трудно было преодолеть головокружение, которое сразу появлялось, как только я становился на ноги после столь долгого неподвижного лежания. В начале приходилось прибегать к помощи санитара или сестры, чтобы не рухнуть на пол. 

Была необходима вторая операция - уже сложная, для чего через две недели меня отправили в Ростов. С костылями я уже управлялся свободно. На эвакуационном пункте я получил назначение в Свято-Троицкий госпиталь в Нахичевани и отпуск на несколько дней в Новочеркасск. Из Новочеркасска добрался я до госпиталя, помещавшегося, кажется, в Екатерининской женской гимназии. 

Здесь царила уже иная атмосфера - другой и распорядок. Суеты в нем вообще не существовало: тишина, покой, порядок, чистота. 

В палате, куда я попал, было всего каких-нибудь 20 коек, и стояли они не так близко одна от другой. Нашей палатной сестрой была княжна В.Уварова, соседней - дочь одного профессора из Новочеркасска; старшей сестрой - княгиня Волконская. В моей палате лежали только тяжело раненые - или уже оперированные, или готовившиеся отправиться на операционный стол. 

Спустя неделю пришла и моя очередь. Дали мне на ночь выпить изрядную дозу какой-то "гадости", утром промыли желудок, целый день ничем не кормили, а вечером дали выпить снотворного. В операционной, куда меня принесли, большой персонал. У доктора только глаза не закрыты, а вся голова окутана белой густой марлей. Положили меня на стол, надели маску и приказали считать. Вскоре все стало куда-то уплывать и... уплыло. 

Странное ощущение испытал я при пробуждении, когда открыл глаза. Пытаюсь что-то спросить и не могу: рот будто набит ватой. Сестра сидит рядом и успокаивает: 

- Операция прошла хорошо, длилась два часа, но язык запал в горло и закрыл дыхание; вынули его щипцами и так держали более часа. 

Была уже полночь - все спали. Ощутил во рту распухший язык, но боли не было. Не было ее и в ноге, которая снова покоилась в гипсе и на вытяжении. Состояние - расслабленное. Хотелось пить и слегка подташнивало. Под утро началась рвота. Сначала пустой желудок выбрасывал какую-то противную слизь, а дальше началась рвота с конвульсиями, не дававшая ничего, кроме страшной горечи, расходившейся во рту и вызывавшей мучительное желание пить. Отдал бы все за один глоток воды. Но пить не давали. Доктор разрешил сестре окунать чайную ложку в стакан с водой и класть ее мне в рот. Это чуть помогало, но не прекращало спазматической рвоты, как будто стремившейся выкинуть наружу желудок. Это воспоминание осталось во мне, как самое мучительное из тех, которыми сопровождалось пребывание в госпитале. Полегчало мне только после полудня, а к вечеру сестра влила мне в рот первую чайную ложку воды. Слегка отошел и мой язык, но желания говорить не было. Из рассказа сестры я узнал, что операция была сложная и долгая: на костях сделаны были специальные зарезы, после чего их сложили, просверлили и сшили особой золотой проволокой, и т.д. Доктор говорил мне, что пришлось применить так называемым "французский замок". Новых семь недель предстояло пролежать на вытяжении. 

Из нашей палаты часто брали на операции или перевязки, а иногда переводили в другую палату, но покидавших госпиталь почти не было. Случалось, что на операции брали совершенно здоровых на вид людей. С поврежденными артериями, они ежеминутно рисковали кровоизлиянием. Если таковое происходило, то весь госпиталь приходил в движение. Среди персонала начиналась лихорадочная работа, а все мы гадали: останется жив или истечет кровью? Какое волнение бывало в нашей палате, когда из нее брали кого-нибудь на подобную операцию, с нетерпением ждали мы появления нашей сестры: по ее виду сразу было видно, как прошла операция. Один раз унесли от нас молодого поручика. Вид у него был совершенно здорового человека, и двигаться он мог самостоятельно. Но ему даже подниматься с постели было запрещено, так как он считался одним из самых опасно раненых, имея пробитую у самого бедра артерию. Минут через 40 вошла заплаканная сестра, села на стул и разразилась настоящими рыданиями. Утирали слезы и мы: поручику ампутировали ногу по самое бедро. 

Операции как мне, так и другим делал еще нестарый врач, доктор Тамаревский. Когда я попал в палату, против меня лежат скелет, обтянутый темной кожей - хорунжий Войска Донского, кажется, станицы Калитвинской. Его все считали ЯВНО обреченным: общее заражение крови. Температура у него была постоянно высокая; на перевязки его почти не носили, и находился он все время в бредовом состоянии. Часто ему делали вливание солевых растворов. Время от времени сестра приносила тазик и все нужное для перевязки. Она снимала бинты и прямо ножницами вырезывала из раны отгнившие куски мяса. Ужасная рана! Огромная по размерам и почти черная. Человек гнил! Большой боли он, как будто, не чувствовал и лишь немного морщился. В нем тлел последний огонек жизни. И в таком состоянии он находился много недель. И вот как-то раз сестра объявила нам, что у "живого покойника" появились признаки улучшения, а через неделю радостно подтвердила, что он определенно идет на поправку. Я все еще лежал, когда у хорунжего вернулось сознание. Теперь он уже ел, и на его почерневшем лице появился первый румянец. Крепкий организм переборол. Вернулся к нему и дар речи, но говорил он еще еле слышным шопотом. Несказанно радовалась наша сестра. Радовались и мы. 

Медленно тянулось время в госпитале. Часто навещали нас гимназистки, приносившие нам книги для чтения и всячески старавшиеся нас развлечь. 

Большой разрез от операции затянулся быстро, но состояние кости вызывало сомнения. От долгого лежания на спине становилось трудно засыпать: подушка выбрасывалась из-под головы, голова заваливалась ниже туловища, и тогда, наконец, удавалось заснуть. Пробуждения бывали мучительны: болела шея, тяжелела голова. 

Прошло еще 7 недель, пока сняли гипс. Кость не срослась. Через некоторое время старший врач, тоже хирург, хотел сделать мне новую операцию, но я попросил отправить меня на осмотр к профессору Напалкову - лучшему Ростовскому хирургу. С помощью костылей и санитара добрался я на извозчике до кабинета профессора, при университетской клинике. Он предложил мне перевестись в 4-й госпиталь - Белого Креста - где профессор состоял консультантом. Госпиталь помещался на Таганрогском проспекте. 

В новом госпитале снова повеяло фронтом. Палата, где я приютился, большая, шумная. Были в ней и тяжело раненые, были и "бегающие" то есть выходившие в город. Одни лежат по-долгу, другие через две-три недели покидают госпиталь, а на их место прибывают новые. Каждый день свежие новости. 

Старшим врачем был доктор Габрильяну, ординатором - доктор Чижов. Назначенную мне операцию делал доктор. Напалков. Длилась она чуть больше сорока минут. Опять гипс, опять семь недель на спине.