Было часа три ночи, когда резкий стук в окно разбудил товарища Степуна. Последнее время участники заговора привыкли спать особенно настороженно и чутко. Может быть, совсем не так резок был этот удар о стекло, но в голове молодого красного командира он отозвался грохотом. Степун вскочил. И, вероятно, навсегда запомнилась ему эта черная мгла за серебряными лилиями и пальмами заиндевевших стекол, бледное лицо Мировича с бровью, как-то странно приподнятой, скосившейся, словно от боли, и опушенный снегом шлем со звездой. Степун, спавший одетым, наскоро набросил шинель; тяжелый комок стали - наган - был под рукой.
Он спросил: - Скворцов? (так звали явного провокатора). Мирович легко дернул плечами. Стало сразу понятно, что все кончено, итти дальше некуда, пропало все.
Сосредоточенные и настороженные они зашагали по занесенной снегом улице. На углу тускло желтел фонарь.
- Куда мы идем? - почти без любопытства спросил Степун.
- К нему, - ответил Мирович.
Скворцов жил в переулке, в одноэтажном доме, за кооперативом.
Странно было, и теперь младший из командиров сам удивлялся этому, каким образом этот глубоко штатский человек так тесно вошел в их замкнутую авиационную среду, стал своим и желанным. Может быть потому, что был резок в своих суждениях относительно власти и с ним приходила как бы струя свежего воздуха извне. Степуну лично он был несимпатичен. Но случилось как-то говорить с ним об убеждениях с глазу на глаз. Спокойно и веско этот маленький скуластый человек произнес, не понижая голоса:
- По убеждениям вы, милый друг, либерал, а я - монархист; вы не знаете, чего хотите, а я знаю, и поэтому, хоть вы и молоды и руки у вас железные, а я сильнее вас.
Эти слова, каких никто не мог или не смел сказать уже много лет, поразили Степуна. Сам выдвиженец, крестьянский сын, он был упрям и неразговорчив, в глубине души готов на многое, но тогда еще не отдавал себе в этом отчета и благоговел перед чужою смелостью. Все вокруг - товарищи, чьи имена были зачтены среди участников заговора, относились к Скворцову с глубоким уважением. Он был решителен, знал все ходы и выходы, не терялся в минуты, казавшиеся наиболее опасными. Именно он наладил связь с легитимистами заграницей.
Мирович остановился.
- У него свет, - сказал он. - Кто-то сидит. Что у тебя есть, Степун?
- Наган.
- У меня - парабеллум, два апельсина. Но это - на худой конец, если их много. Если двое - справимся без шума. Отсюда - на аэродром.
Открыла заспанная девченка, племянница Скворцова. Спросили, кто у него.
- Только Юркевич и Бергман.
Степун вздрогнул. Бергман был командир эскадрона Чона, недавно пришедшего в город. Юркевич - комиссар по особо важным делам при секции ГПУ.
- Прекрасно, — сказал Мирович, улыбаясь.
- Дядя мне велел предупредить, если кто придет, - продолжала девченка. Я пойду перед вами... - В ночном приходе командиров ей почуялось недоброе.
Мирович пропустил ее вперед, но когда шли мимо чулана, вдруг наклонился, легко подхватил ее подмышки и передал Степуну. Девченка не успела вскрикнуть. Минуя порог, старший слышал, как сухо щелкнул запор. Он чувствовал необыкновенное спокойствие, ясно различал предметы в темноте. Странный, какой-то перемежающийся стук шел вместе с ними. Мирович вдруг понял - это бьется его сердце.
...Скворцов сидел у стола, против зеленой лампы, Бергман спиной к двери, Юркевич полулежал на стареньком кожаном диване. Все трое курили, видимо сидели здесь уже долго. На столе, на медном блюдечке темнели пирамидки пепла.
- Что она, заснула? - спросил Бергман. - Я пойду посмотрю, в чем дело.
- И я пойду с вами, - отозвался, поднимаясь, Юркевич. Он шагнул к двери. И почти в ту же секунду как-то странно взмахнул руками, осел почти беззвучно, только шмякнулся о череп со страшной силой парабеллум Мировича. Брызнула липкая кровь. Бергман недоумевающе взглянул на Скворцова. И, обернувшись, он увидел наставленное в упор на него дуло парабеллума.
- Руки вверх, товарищи, - сказал Мирович. - Левочка, подбери револьверы.
- Но... господа, - начал было Скворцов, - но... что же это такое? Вы же видите...
Степун беззлобно и витиевато выругался, не глядя на него.
- Это что такое? Ог'дег'? - спросил Мирович, слегка картавя, может быть, рисовки ради, а может потому, что был взволнован и старая кадетская привычка вырвалась наружу. На столе лежал, действительно, только что подписанный ордер ГПУ.
- Товарищи... - произнес Бергман.
- Я тебе не товарищ, - нежно ответил Степун.
Мирович подошел вплотную к Скворцову. Скворцов метнулся вперед с протянутыми руками, словно хотел вырвать у него револьвер. Это было последнее, что он видел. Затем последовали два или три судорожных выстрела; последним стрелял Степун. Ветхий домишко наполнился грохотом. Левочка пришел в себя окончательно, когда сквозь дым над его головой голос Мировича произнес:
- У нас будет человек 60 убитых. У них трое. Мало, Лева, идем.
Они бежали задворками. Было еще очень темно, от прерывистых свистков вздрагивал весь город. И потому, что ему было невыносимо жарко, потому что он задыхался, Степун расстегнул шинель.
- У тебя есть перчатки с собою? - вдруг спросил Мирович. - Нет? На, возьми мои. На чорта ли похожи твои лапы!
Степун с отвращением сжал кулаки; пальцы склеивались от мозга и теплой крови. Почти в то же мгновенье с ними поравнялась группа бегущих людей.
- Куда вы, товарищи? - крикнул Мирович.
Лева весь похолодел.
- Стреляют... покушенье!..
- Да вы не туда бежите! - крикнул Мирович.
Милиционер в опорошенной снегом шинели и башлыке остановился, недоумевая.
- По-моему, на Пролетарской стреляли, - авторитетно продолжал товарищ Степун.
- Следует послать в ГПУ, граждане.
- Да мы туда и идем, - возразил Лева, оправившись.
- А стреляли-то, кажется, в клубе "Красный боец". Бузят ребята.
Еще что-то говорил гражданин в калошах и буром пальто – что именно, Степун не расслышал. Крепко сжав его руку, Мирович свернул на Пионерскую, здесь людей было меньше. Они побежали снова.
Было бесконечно темно, бесконечно пусто на площади перед собором. Это тоже должно было врезаться в память навсегда; обнаженные ветви деревьев в вороньих гнездах, матовый купол и над молчаньем, леденящим ужасом, тьмою - узкий, с двумя поперечными перекладинами, крест. Непривычным угловатым движением оба летчика перекрестились, свернули еще. Совсем уже близко, за площадью маячили длинные ангары аэродрома. Вдруг их окликнул постовой. Мирович продолжал идти на него, тонкий, высокий, с насмешливо поднятой бровью. Вероятно, солдата смутили кубики его шинели, он повторил свой окрик уже менее уверенно.
- Идиот, - сказал Мирович, - идиот! Узнаешь камандира и меня?
- Так точно, товарищ командир!
- Все в порядке на аэродроме? - и, повернувшись к Степуну: - Отлет в 4 часа, опять по твоей милости мы пришли слишком рано. Придется зайти в клуб. Клуб открыт?
Этого солдат не знал, но они уже вошли в ограду совершенно спокойно. Фоккер Мировича в ангаре не был даже покрыт брезентом. И теперь, когда они вытаскивали его, пальцы их примерзали к металлическим частям, а было так жарко, что казалось - нечем дышать.
Необычайно резок был первый толчек, сразу наполнивший тишину жужжанием и гулом - словно прорвались сотни турбин и должны были слышать этот грохот по крайней мере до Москвы. И по белому, совершенно ровному полю скользнула, дрожа и кренясь на крыло, огромная птица.
- Я боялся, не замерзла ли машина, - тихо сказал Мирович.
Степун не расслышал, но понял. Пилот и наблюдатель привыкают понимать друг друга с одного взгляда. Сухой ветер затрещал в пропеллере. О руку Степуна ударился последний ком снега.
Потом земля стала уходить.
Фоккер взвился винтовым головокружительным движением. Корпус его чуть дрожал, и только поэтому можно было понять, как рискован был этот взлет. Свободной рукой Мирович вытащил из кожаного кармана карту пограничной полосы; были странны и до ужаса знакомы: имена: Асхабад, Мешед, Эрбиль. Как в очень далеком и вместе недавнем детстве, в потрепанном учебнике истории, трубным звуком звенело: Эрбиль - Арабеллы...
Глухой гул вился за пропеллером.
После двухчасового сумасшедшего полета, когда небо светлело и появились бледные, крупные алмазы звезд, можно было подумать, что самое страшное осталось позади. Вдруг, уже ввиду Аракса, грохот машины стал усиливаться.
"Это уже не мы", - подумал Степун. Мирович слегка побледнел - в первый раз за эти часы. Перегнувшись через борт кабинки, он увидел налево черную точку в белом, матовом и как будто мертвом воздухе. Обернулся вправо - другая.
Степун замерзшей рукой отыскал холодное железо пулемета. Внизу что-то ахнуло - взвился, поплыл черный клуб дыма.
"Молодец, Левочка", - мелькнуло у Юрия.
Но две другие точки - их было опять две - грозно распластались в облаках слева. Тогда началась, под ровный стрекот трех пулеметов, невероятная схватка, борьба вроде тех, о которых пишут очевидцы Соммы, Галиции и Вердена, но еще судорожней, еще страшнее, потому что схватившиеся говорили на одном языке, и на тех двух машинах, похожих на остервеневших коршунов, было по человеку в нелепом шлеме Чона.
Степуну казалось, что дважды он терял сознание или, может быть, обезумев, не понимал, что делает. Когда он пришел в себя в первый раз, в левом крыле зияли три дыры. Потом их стало больше - как кружевной узор. Во второй раз его испугало ощущение влажности, теплоты - он думал, что его ранили в ногу, но оказалось хуже: пуля пробила один из бидонов с бензином. Механически он поворачивал свой пулемет, вставлял ленты; вероятно, было уже не двое и не трое преследователей - он ясно помнил, что сбил уже одного.
Мирович правит, как он может так править? - не раз спрашивал себя он. Но недаром тот дважды брал призы на состязаниях в Москве. Аппарат, находившийся в положении зверя, затравленного сворой собак, шел необычайно ровно; мертвые петли, спасавшие его от прямого обстрела, проделывал он, как на маневрах. Степун с волнением смотрел, как приближается, несмотря ни на что, узкая синяя полоска - береговая насыпь. Стало совсем светло, и его не удивляло, что они летят так низко, он ни разу не подумал о состоянии, в котором находилась их машина. О таких вещах, если хочешь спастись, думать нельзя. Еще один пограничник упал, и теперь был виден в том направлении столб черного дыма.
"Что это Юрий кружит?" - подумал Степун почти с досадой, глядя, как то приближается, то удаляется этот столб. Юрий вдруг повернулся к нему - у него было странное лицо, верхняя губа приподнялась, словно присохла к десне, и это придавало ему страдальческое выражение. Аппарат, как раненая птица, рванулся вперед. И поплыл совсем близко страшный глинистый берег с мелкими камнями, с заиндевелым приземистым кустарником и верблюжьей травой - персидский берег Аракса.
Когда они снизились, было часов шесть утра. Около часа длилась ожесточенная гонка и бой. Аппарат глубоко врезался колесами в рыхлую землю. Чудом было, что он не загорелся, не упал носом вперед - весь облитый бензином, пронизанный, как решето, пулями. Степун пошатываясь встал и вылез из кузова. Странно было, что эта чужая земля так похожа на свою. Реки не было видно сзади, последним усилием Фоккер вынес их в Иранские поля.
На востоке бледно розовела линия холмов.
Свобода!
Свобода дышать, мыслить, бороться, возможность ждать близкого - конечно, ведь он-то знает, его не обманешь - конца...
Тишиной, как бы церковной благостью, принимала его древняя страна подвигов и брани - Иран, Арабеллы, священный берег Аракса. И, может быть, поэтому особенно непонятным казалось молчание пилота, завоевавшего последним напряжением воли эту свободу, это спокойствие, и особенно страшно белела впившаяся в борт кабинки тонкая рука.
Хотелось верить...
