У Галлиполийского мола шумел прибой. Там с ночи стояли выгруженные на берег войска. В грязи, на шинелях, лежали тифозные. Спали солдаты, укрывшись мокрыми шинелями с головой. Пели юнкера, притаптывая замерзшими ногами:
"Мама, мама, что мы будем делать,
Когда настанут зимни холода..."
"Одесская Мама" была первой русской песней, какую услышало осеннее Галлиполи. На молу, где белыми стадами бежал прибой, на холодном дожде, вповалку, промокшие до нитки, топтались женщины, дети, солдаты, измученная толпа, вываленная из черного нутра транспортов. Оборванные погоны, сырые шинели на голову мешком; на молу никто не знал, какая часть и какой полк, на молу все смешалось. Тогда Кутепов вошел в толпу. Кто-то не отдал чести. Кутепов сурово скомандовал:
- Честь! Или вы не солдат?
Так началось Галлиполи.
По долине, у гор, где в большую войну стоял английский лагерь, отвели место для русского лагеря на земле одного турецкого полковника. Англичане звали свою стоянку Долиной Роз и Смерти, потому что по расселинам, над рекой, ползли заросли шиповника и потому что умирали английские стрелки от укусов змей.
У квадратной и маленькой Галлиполийской бухты, забитой легкими фелюгами, на набережной, где примостились на сером булыжнике стайки соломенных стульев у турецких кофеен, стали русские часовые. Там, за деревянным мостиком, и была знаменитая Галлиполийская Губа, каменный каземат рыцарских времен, где, как рассказывают, под балками потолка, черными от копоти, отыскали записи пленных запорожцев.
Когда все стали понимать, что без Кутепова, без его дисциплины и без его гауптвахты армия расползлась бы в человеческую труху, Губа стала не больше, чем Галлиполийским анекдотом.
Появилась у Губы и своя казенная печать: тощая двуголовая пти ца: одна голова - генерал Кутепов, другая - комендант города, и в каждой лапе зажато по маленькому офицеру, болтающему руками и ногами.
Про Губу, как и про все в Галлиполи, ходили каррикатуры: изображен, например, комендант города, а губа у него растянута к сидят на этой чудовищной губе маленькие офицерики.
О генерале Кутепове была такая примета: когда генерал в форме Дроздов - обойдется без цука, когда в форме Корниловцев - всякое может случиться, и то и се, а когда наденет Марковские погоны - обязательно погонит кого-нибудь на Губу.
Идет Кутепыч по улице - Кутепычем звали генерала в армии. Идет Кутепыч, шагая крепко и широко, сам в черной гимнастерке и в черных перчатках. С ним шагом адъютанты в ослепительно белых гимнастерках, звеня шпорами.
Коричневые девченки-турчанки разлетаются в пыль воробьиной стаей:
- Кутеп-Паша, Кутеп-Паша...
Кутеп-Пашей звали генерала турки.
У домов стоят фанцузские часовые, сенегальцы. Они радостно скалят зубы, завидя русского генерала, и по-русски отдают ему честь. Пощелкивая языком, вращая белками, сенегальцы зовут Кутепова: (?-Корректор)
Генерал щурит на них блестящие черные глаза и смеется.
У порта есть городской фонтан. Широкие, темные плиты мостовой всегда мокрые и блестят. Вода свежо журчит, сверкает, и звенят у фонтана русские ведра и баклаги.
Весело болтая, прошли коротконогие французы в голубом, потные, красные, точно из горячей бани. Печатает шаг, ровно отмахивая руками, взвод белых русских юнкеров:
- Эх, ма - горе но беда...
А в кофейнях у порта - прохладно. От воды, по белому потолку, ходят солнечные разводы. На белых стенах - свежая роспись: кальяны с малиновыми чубуками, красные попугаи и огромные русские ромашки. Русская роспись уже во всех турецких кофейнях у порта.
У низкого дома Русского Штаба, где расклеены по стене писанные на гектографе лиловые приказы и пожелтелые от жары листы "Общего Дела", молча топчется кучка белых рубах. Пропотелые рубахи льнут к спинам темными пятнами. Газеты читают молча.
Немая жара. Побелел от пыли Галлиполи. Идут с работы русские солдаты, рубахи отстегнуты по вороту. У всех сухие и темные от загара лица. Звякают жестяные манерки.
Милосердная сестра, белая, в стоптанных туфлях на босу ногу, погоняет осликов. Ослики несут длинные жерди, между которых качается гамак. Под белой простыней вытянулось узкое тело. Солнце маслянистым и тусклым пятном горит на коричневом лбу. Вероятно, тифозный.
Тиф и москитная лихорадка, яростная галлиполийка и туберкулез ходили по русским лагерям. Не доставало пайков, и селитра изо дня в день в консервах. В Галлиполи ходила даже песенка:
"Под знойным небом Галлиполи, Где лагери белеют в поле, Распухли люди от фасоли...
А когда узнали в Галлиполи о голоде в России - по всем полкам и батареям, точно по уговору, решили отдать свой голодный Галлиполийский паек голодной России.
За каменными грядами, на пустырях, сидят стаями белые рубахи, у маленького офицерика-профессора, посверкивают очки ослепительными снопами:
- Теперь мы проведем параболу к точке Б...
На ржавой железной доске начерчены мелом сегменты и секторы, белая путаница алгебраических формул. А к щелям в каменной гряде припали турчанка и турчечок в красной феске и смотрят на страшные очки русского эффенди.
Весь день расписан.Весь день заняты все.
А у моря отдыхают от нарядов, прокаляются солнцем, с гиканьем ныряют в воду, и весь день грустно воркует у моря далекий рожок из казарм сенегальцев.
Ни русских бродяг, ни русских нищих не было в Галлиполи, а был обедневший русский эффенди, до щепетильности чисто одетый, но очень обедневший, до того, что ему приходилось иногда "загонять" обручальные кольца, пару сапог или облезлый мех, вывезенный еще из Москвы.
Сам Кутепов-Паша, получавший, как все, две турецкие лиры армейского жалованья, "загнал", как говорят, свою бекешу.
В Галлиполи был русский эффенди, и за девять месялев Галлиполийского сиденья случился один грабеж и две кражи. Известный военный юрист Кузьмин-Караваев, когда был в Галлиполи, отметил также, что за год армейской стоянки не было ни одного преступления против женской чести.
Кузьмин-Караваев говорил, что во всех армиях есть обязательный процент таких преступлений и что русская армия в Галлиполи - единственная в мире, где нет солдата, оскорбившего женщину...
Русский язык скоро стал разговорным языком Галлиполи.
Маленькие турчанки, быстроглазые, похожие на легких блох, метя босыми ножками в пыли и прихвативши свои сатиновые шалевары на руки, научились петь, ужасно визжа, не то "Ах, зачем эта ночь", не то "Полюбил всей душой я девицу".
Греческие ребята, все длинноносые и все со вздутыми животами, с утра играли в солдатиков и командовали по-русски:
- Смирно... Ш-а-г-о-м марш...
Черные сенегальцы - наши солдаты прозвали их Сережками - не понимали греков, и греки не понимали их, Но скоро в лавках сенегальцы, ужасно вращая белками, стали лопотать по-русски:
- Сколько стоит... Дай аще... Иди сюды...
И греки отвечали неграм по-русски:
- Карашо... Нет карашо...
Был сначала приказ: хождение по улицам разрешено до 7 часов вечера, а кто позже - того на Губу. Потом было разрешено ходить до 9-ти, потом до 10-ти, до 11-ти и, наконец, до 12-ти. Так, по коротку, отпускал железную узду дисциплины генерал Кутепов.
Вечером, когда свежел воздух, Галлиполи звучало.
Тянул где-то высокую ноту корнет-а-пистон. Доносились отзвуки солдатской молитвы. Медные трубы пели старые русские вальсы и увертюры русских опер.
В темной воде, у мола, отражаются освещенные окна кофеен. Спят легкие фелюги, подняв косые мачты, а в черной паутине снастей дрожит звездная россыпь. Гул вечерней солдатской молитвы, звучащая медь и огни в темной воде...
В гарнизонном театре идет "На бойком месте", а может быть - "Нора" или "Потонувший колокол". В самом светлом зальце Галлиполи, в греческом клубе, где ГОРЯТ газовые лампы, дает свой концерт Корниловский или Алексеевский полк. Во всех полках свои хоры, свои
спортивные команды, струнные оркестры, труппы, курсы.
В свое офицерское собрание Корниловцы приглашали по воскресеньям в гости солдат. На футбольном поле, где стоял стон в дни полковых матчей, кожаный мяч вместе с солдатами гоняли и генералы.
В Галлиполи была своя устная газета, десятки своих журналов, писанных на машинке, с вклеенными на страницы акварелями и карандашными рисунками. Среди журналов были: "Луч", "Сергиевцы", "Развей горе - в голом поле".
В Галлиполи были курсы языков, военные училища и школы, гимназия, народный университет, библиотеки, художественные студии и почти каждый вечер спектакли и собрания - в городе, у развалин древнего амфитеатра и в лагерях, где были поставлены холщевые театральные балаганы, от которых веером расходились вверх вырытые в земле скамьи глиняных русских амфитеатров.
Была в Галлиполи и русская железная дорога, узкоколейка, проложенная из лагерей в город. На узкоколейке, в голом поле, были стоянки "Дрозды" и "Корниловцы", а на стоянках - особые коменданты станций.
В Галлиполи все учились запоем, по одной тетрадке, переписывая учебники. В Галлиполи было до шести тысяч русских студентов, до двадцати тысяч вчерашних гимназистов, кадет, конторщиков, молодых крестьянских парней и вчерашних фабричных.
В Долине Роз и Смерти тянутся белые ряды руссскиx палаток. Точно белые птицы легли рядами, свернувши крылья.
У палаток песчаные площадки, цветники, серые полковые вензеля и двуглавые орлы, сложенные из галек и раковин. Далеко, между белых шатров, зеленеют маковки полковых церквей.
Белые палатки тянутся через высохшую речку, теснятся к синим горам, а вдоль палаток, за передней линейкой, были соломенные шатры.
Там покоились свернутые русские знамена. У знамен ночью и днем стояли часовые.
Серебристый полусвет в полковых палатках. Плетеные из лозы койки застланы серыми одеялами. У коек самодельные столики и хрупкие полки. А вдоль всей палатки прямая дорожка, посыпанная желтым песком. Жили вместе, думали вместе. Знали друг друга до последней глубины. Они разбежались бы, повалили бы толпами в Бразилию, Аргентину, куда угодно, - если бы не сочетало их всех в одно и навсегда принятое ими галлиполийское причастие.
Высоко, на горном откосе, было Галлиполийское кладбище. На тяжком каменном колоколе Галлиполийского памятника вырезаны на медной доске, под двуглавым орлом, слова приказа генерала Кутепова:
"Пусть каждый, от генерала до солдата, принесет по камню на сооружение этого памятника".
На легких железных крестах - терновые венки из ржавой колючей проволоки и скрещенные мечи, вырезанные из жести.
Вот могилы детей. Вот жестяная дощечка "Бомбардир артиллерийской батареи Симон Круглов", вот надпись чернильным карандашом "Милому Брату", "Спи мирно, друг мой". Вот могила юнкера...
Над синими горами уже меркнут огненные копья солнца. Русский трубач поет вечернюю зорю...
Может быть, еще и теперь моют дожди двуглавых орлов, сложенных из галек и раковин. И раковины шумят вечным шумом.
Может быть и теперь на стенах Галлиполи не всюду стерты черные орлы и черные русские буквы: "Телеграфная рота", "Артиллерийская школа", "Гарнизонный театр", или Кремль Московский на стене опустевшего дома.
А турчанки, слушая шум прибоя и ветра, может быть, еще поют долгие песни ушедших гяуров.
