- Корнет, не можете ли вы помочь мне кормить хорунжего?
Тоненький голосок прозвучал около самого моего уха. Это был голосок воздушного создания, которое являлось нашей сестрой милосердия и обслуживало около 40 офицеров, помещенных в этот большой пульмановский вагон 2-го класса, который был прицеплен к санитарному поезду.
Направление - Екатеринодар-Новороссийск. Если доедем.
Мы звали ее "сероглазочка". Она была самое милое создание, которое я когда-либо встречал в моей солдатской жизни. Всегда занятая, перевязывая или кормя кого-нибудь из ее пациентов, она без устали целый день работала. Все это были тяжело раненые или обмороженные люди с вдребезги испоченными нервами и лихорадочным состоянием здоровья.
Я лежал на верхней полке купэ, с отмороженными пальцами на обеих ногах. Ниже меня находился хорунжий-донец, у которого были отморожены ноги и руки. В одну из ночей, тут же в поезде, одна из его ног была ампутирована выше колена, так как ему грозила гангрена, и теперь он лежал совершенно беспомощный, как грудной младенец.
- Я всегда и всеми силами рад стараться, сероглазочка, - ответил я, не будучи вполне уверен, что смогу сам спуститься с моей полки. Но взгляд этих дивных глаз заставил бы многих сделать даже невозможное, лишь бы исполнить все, что они просили.
Кряхтя и охая от резкой боли, я слез вниз и, взяв у нее котелок, принялся кормить хорунжего.
Мои пальцы на ногах ныли. Было такое чувство, что каждый из них отдельно пульсировал, и все это вместе взятое превращалось в зудящую боль. Можете себе представить, что должен был чувствовать хорунжий, принимая во внимание его моральное состояние, так как надежд на его выздоровление почти не было.
Мы подружились. Это был славный парень. Он много рассказывал о своей жизни в станице, о донских степях, о конях и товарищах по сотне.
Время тянулось, как старая кляча. Надежды, что доедем, были плохие. Всем нам было ясно, что мы проиграли и что армия катится на юг и что надежды на ее спасение было мало. Было больно и обидно за все те жизни, которые были положены за наше святое дело. Но Бог рассудил иначе. Почему? За что?
Во время одной из перевязок почерневшее мясо на большом пальце моей левой ноги отпало, и осталась торчать кость, что еще больше испортило мое настроение. Доедем ли до Новороссийска? А что потом? Успеем ли пройти Екатеринодар, пока не будет взорван железнодорожный мост? Это были вопросы, которые волновали весь вагон и весь поезд.
Часы проходили за часами. За окнамии вагона падал дождь, смешанный со снегом. Колеса отбывали такт - не-до-едем, не-до-едем...
- Что же вы, хлопцы, носы повесили? - прозвучал у дверей голос старшего есаула из соседнего купе, который нас часто навещал.
- Не бойся, довезут. Вот давай похарчим сала. Это будет лучше, чем эта похлебка; да и горилка у меня есть. Все легче будет. Ну, корнет, вынимай вот из этой сумки все, что есть, да и корми нас с хорунжим.
Дело было в том, что у есаула были отморожены кисти обеих рук почти до локтей, все лицо было вспухшее и в синяках, и сломано два ребра.
По началу нам было странно, как можно было умудриться так отморозить руки, но история, которую он нам рассказал, подтвердила еще раз о подлости человеческой души.
Он был захвачен в плен красноармейцами. Избив его до полусмерти, они привязали его руки к колесам тачанки и, облив их водой, ушли. Когда он пришел в себя, его руки настолько замерзли, что он ими не мог двигать. Развязав узлы зубами, он пошел, куда глаза глядят, пока не наткнулся на одну из наших частей, которая его полуживого передала в один из санитарных поездов, идущих на Екатеринодар.
Нарезав кусочками сало и хлеб и выпив прямо из горлышка бутылки до тошноты противного самогона, я начал кормить моих товарищей по несчастью.
- Да вот хотел спросить, да и забыл. Где же капитан-то делся? - спросил есаул про одного нашего товарища по купе, который был тяжело ранен шрапнелью в грудь.
- Вчера ночью умер. Так, пожалуй, лучше. Уж очень мучился бедняга. Ночью же санитары и унесли его... - ответил я.
- Вечная память... - сказал есаул и задумался.
Настало тяжелое молчание.
- А что с ними делают? С мертвяками-то? - каким-то упавшим голосом спросил хорунжий.
Есаул подумал.
- Да что делать-то? К смерти теперь отношение деловое, спокойное. Раньше вот, умер человек - его и обмоют, и уберут, да и панихидку отслужат, и "со святыми упокой", и "вечная память", и все, как есть. А теперь... если в повозке, то в канаву, а если в поезде, то под откос, да и все тут. Уж очень много теперь нашего брата умирают. Все поля Дона и Кубани покрыты убитыми. За всеми не наплачешься...
- Бог рассудил. Его святая воля... - сказал тихо хорунжий.
- Да Бог ли? Читал я где-то, - промолвил есаул каким-то поучающим голосом, - что когда у Адама с Евой случилась та самая промашка с яблоком, то и погнали их из райского сада помелом. Присели они на бугорке, дрожат обнявшись и горькую слезу проливают, что впервые спать ложиться не емши надо. Они, ведь, в раю-то на полных харчах состояли. Плачут эдак и друг дружку попрекают. Тут и подходит к ним ихний соблазнитель, только уж не в прежней змеиной коже, а переодевшись. - "Глядеть мне на вас, сердце кровью обливается. Не печальтесь! - говорит он им задушевным голосом. - Доверьтесь мне, в чем ваше горе?" - Они ему так в рукав и вцепились. - "Пожалуйста, говорят, помогите. Из рая нас выгнали, сидим вот в лесу голодные и холодные, а ночь наступает... жутко в мире голому да натощак!" – А он им в ответ: - "Не убивайтесь, в тот сад и другая дорога имеется. Вставайте, идем, я вас сам туда отведу!" - И повел... - есаул задумчиво огладил свои седой щетиной заросшие щеки. - С той поры ведет он нас... Долга она оказалась, окольная-то дорожка, и все не видны покамест заветные те -врата... Вот вы и рассудите, в чем дело!
Вce задумчиво молчали. Вагон, слегка покпчивяясь, бежал своей дорогой, и колеса гулко отбивали свою унылую и бесконечную песню: не-до-едем, не-до-едем...
- Да... - добавил он, как бы в ответ на свой вопрос. - Сколько крови пролито, сколько людей загублено, и ничего не сделано. Позади нас остается самая распустынная, уничтоженная страна. Облитая слезами и кровью людей, которых как будто и в самом деле кто-то ведет не по прямой дорожке, а по окольной. Да... - сказал он, помолчавши. - Бог правду видит, да не скоро скажет.
Поезд, уменьшая ход, звонко застучал на стрелках.
- Екатеринодар! Поезд на Москву уходит через десять минут! - ненужно сострил кто-то в корридоре вагона.
Стало как-то легче. Появилась опять надежда на спасение. Первый этап был сделан.
Наконец, поезд стал. Стало как-то тихо, и тело, не чувствуя больше движения, как бы оцепенело. Слышались спокойные разговоры раненых в соседних купе и стук шагов в корридоре.
Лежа на спине как бы в забытье, я чего-то ждал. Мысли текли тоскливо. Хорунжий что-то бормотал. Он опять бредил.
Наконец, пришло то, чего мы всю дорогу ожидали.
Где-то далеко в вагоне какой-то ровный и спокойный голос что-то сообщил, и вслед за этим послышались крики, угрозы, стоны и проклятия. Весь вагон зашумел и заволновался.
Наконец, в дверях нашего купе появился силуэт военного с винтовкой в руках и сказал то, чего я больше всего боялся.
Мост через реку взорван, и поезд дальше не пойдет. Всем раненым, помогая один другое, предлагается перейти его пешком, а с другой стороны реки будет подан товарный поезд, который повезет их дальше.
Человек произнес все это так, как будто все, что он говорил, было как-то совсем обыкновенно и естественно.
Он повернулся, чтобы идти дальше.
- Да подождите же! - коикнул я в исступлении. - А что же будут делать те, которые не могут ходить? Ведь этот поезд набит людьми, которые не могут двигаться.
- Я понимаю ваше возмущение. Но я сделать ничего не могу. Я просто передаю приказание. Хочу еше напомнить, что на станции и в городе идет борьба с восставшими коммунистами и положение настолько серьезно, что помощи ожидать не от кого. Помогай вам Бог.
И он ушел.
Первое мгновение я лежал без движения и, кажется, даже ни о чем не думал.
Положение было, как казалось, настолько безвыходным, что разум в первую минуту ничего не мог подсказать.
Вагон как-то сразу наполнился шумом двигавшихся людей. Кто шел, кто подпрыгивал, а кто просто полз.
Надо было уходить. Я разорвал простыню и ею обернул ноги, сверху обмотал их, как можно туже, всеми бинтами, какие мог найти, и почувствовал, что так, пожалуй, опираясь на шашку и костыль, смогу двигаться.
Теперь надо было подумать, что делать с хорунжим. Он был как бы в бреду и медленно, но верно шел к смерти.
Подойдя к двери купе, я посмотрел в корридор, по которому шли и ползли раненые, и не увидал ни одного, к которому мог бы обратиться за помощью.
В вагоне раздалось один за другим несколько выстрелов. Идущие остановились и молча обернулись. Я понял, что это кончали самоубийством те, которые не могли двигаться. Люди постояли, некоторые перекрестились, и все опять пришло в торопливое движение.
В городе и на станции шла беспорядочная стрельба, и опасность быть захваченным быстро приближалась.
Присев на диван, я попробовал разговаривать с хорунжим; сначала он бессвязно отвечал на мои вопросы, но потом вдруг взглянул на меня понимающими глазами и сказал:
- Иди, корнет, а то будет поздно. Спасибо тебе за твои заботы, но ты мне больше ничего не можешь сделать.
- Но что же будешь делать ты? - спросил я его.
- Да что мне! Я уже почти что не живу, и смерть может только избавить меня от всех мучений.
- Ну, что ж, прощай. Не знаю, свидимся ли когда-либо. Помогай тебе Бог.
Мы поцеловались, и я побрел к выходу из купе.
Что-то с треском упало на пол, и дикий крик остановил меня в коридоре.
- Стой! Не уходи! Ты видишь, я не могу даже нажать курок нагана... Застрели меня... Побойся Бога! Не оставляй меня живым! Стой!
Я вернулся, и холодный пот прошел по моему телу. Он хотел застрелиться, но его пальцы не слушались его, и наган, вывалившись из рук, упал на пол.
- Корнет, слушай меня! Именем твоей матери прошу тебя - зacтpeли меня и не отдай живым красным.
Я не совсем понимал, что он мне говорил. В голове стоял сумбур и я присел к нему на диван.
Ведь я, и правда, не могу его здесь оставить. Но как же я могу его взять с собой?
Мое покушение поднять его не привело ни к чему, так как малейшее прикосновение к его ногам вызывало, очевидно, такую адскую боль что он начинал выть, как будто его резали живым.
- Прости меня, - сказал он, - я знаю, что это очень много, что я от тебя_хсчу, но пойми же, что я уже полуживой и все равно помру; но подумай только, что сделают красные со мной, если они меня возьмут живым, сколько мучений и оскорблений я должен буду перенести прежде, нежели помру! Пореши меня. Прошу тебя и заклинаю.
Он говорил сейчас спокойно. Его глаза горели, но голос звучал твердо и нормально.
Я сидел и думал.
Я много убивал и много видел смерти, но это было в пылу битвы и в борьбе за свою жизнь. Убей, чтобы не быть убитым - это закон джунглей, который люди теперь взяли для себя.
Но убить безоружного человека - это другое.
Время шло. В вагоне стояла жуткая тишина. Я думал об изуродованных трупах наших раненых, которые мне приходилось видеть после того, как они побывали в руках красных, и вдруг я стал спокоен. Не было больше нервности, и все как-то стало сразу ясно и понятно. Я чувствовал решимость и твердую волю.
- Ну, прощай, хорунжий. Я помогу тебе. Я, право, не знаю, как это будет, но я это сделаю.
- Спасибо, родной мой, что ты понял меня. Давай поцелуемся на прощанье, добавил он, перекрестившись.
Я закрыл его с головой одеялом и сказал твердым голосом:
- Читай Отче наш!
- Отче наш, иже еси на небесех, - говорил он за мной тихим и ровным голосом.
- Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небесах и на земле...
Я спустил курок нагана.
Раздался резкий выстрел. Тело вздрогнуло, вытянулось и замерло.
Скрестив его руки на груди, я опустился на колени и продолжал молитву, сам не понимая, что говорю.
Слезы бежали из моих глаз, но воля была твердая и разум спокоен.
- Господи, прости меня, но я должен был это сделать, - сказал я, встал и перекрестился.
Засунув наган за пазуху и опираясь на костыль и шашку, я поплелся к выходу.
В окна вагона были видны двигающиеся одиночные люди. Где-то раздавались очереди из пулемета и беспорядочная стрельба.
- Прощай, хорунжий, - сказал я, обернувшись. - Ты нашел свою судьбу, пойду же и я искать свою.
