ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

На станции много англичан и рослых арабских жандармов в фесках. Палатки для нас были приготовлены заранее, и разместились мы в них довольно быстро. Одели нас во все чистое, а наше забрали в стирку и дезинфекцию. Был конец февраля. Кончились зимние ливни, оставившие в песке большие промоины. Совсем тепло. Палатки у нас большие, прочные, тройные: их внешняя покрышка из плотной, крепкой парусины, под нею более легкая красная, а внутренняя - бледно-желтая. Помещалось нас в ней более 20-ти человек. Койки прочные, белье - чистое.

Рана моя постепенно заживала, а язва разросталась все больше, достигнув размера хорошего пятака. Лечение было примитивным, перевязки болезненны. Почти каждый день на рану накладывали соляные примочки. Влага быстро испарялась, марля присыхала к обнаженной ране, и ее приходилось отдирать хотя и энергичным, но все же весьма болезненным образом.

Как-то вышло, что мы, три первопоходника, очутились лежащими рядом: Пор.Возовик, капитан Морозов (кавалер ордена св.Георгия) оба Корниловцы. Возовик был ранен в локтевой сустав и остался полуинвалидом. Морозов тяжело ранен в голову, и в результате одна сторона оказалась парализованной: лицо было перекошено, он еле волочил ногу, а рука беспомощно болталась вдоль тела. Был он очень нервным и вспыльчивым, говорил с трудом и еле передвигался с помощью костыля. Хорошо помню, как он, волнуясь и заикаясь, "костил" Скоблина всякий раз, как только о нем заходила речь, снабжая его такими эпитетами, как "сволочь" и "мерзавец". Много позднее я понял, что уже тогда у кап.Морозова были серьезные основания для такой моральной аттестации своего соратника. Впоследствии такую же аттестацию дал Скоблину поруч. Дроздовского полка, учившийся вместе с ним в Нежинской гимназии. К этому я возвращусь в дальнейшем...

Вскоре в госпитале появились арабы-чернорабочие, одетые в длинные, до пяток, балахоНЫ-рубахи, сквозь которые просвечивало тело, и все босые. Надсмотрщиков над ними был русский армянин, владевший и английским, и арабским языками. В рабочее время он почти не расставался с длинным бичем, неоднократно на наших глазах полосовавшим спины подчиненных ему феллахов. Отвратительное зрелище!

Во время войны Тель-сль-Кебир был английской базой на среднем Востоке. В наше время там стоял индусский конный полк и небольшая английская техническая часть. Встречалось довольно много офицеров. Неподалеку было разбросано селение арабской бедноты. Но, Боже, до чего убоги и жалки были ее жилища! В одной продолговатой лачуге, в разных ее концах, помещались и семья, и скот. Только верблюды были снаружи. Главным занятием было возделывание хлопка и риса.

Англичане относились к нам хорошо. Заядлые спортсмены, они вскоре организовали в лагере выздоравливающих футбольную команду и устраивали состязания.

Персонал госпиталя был весь русским, приехавшим вместе с нами. Рана моя зарубцевалась, и потихоньку стала заживать и язва. На последней неделе Великого поста ночью разбудило нас всех громкое радостное приветствие: "Христос Воскресе!". Весь госпиталь вскочил на ноги, пока не разобрались, в чем дело: какой-то несчастный сошел с ума.

В Пасхальную неделю я впервые почувствовал некоторую устойчивость в моей раненой ноге и осторожно попытался слегка наступить. Нога держала. Доктор в свою очередь подтвердил, что большая берцовая кость определенно срослась, но оставлять костыли пока не советовал. Не прошло и недели, как я уже начал пытаться ходить на укороченной на 2,5 сантиметра ноге. Сущие пустяки! От радости я готов был прыгать до небес! Прошло еще немного времени. Производя экзамен крепости ноги, я уже засыпал землей глубокие промоины, оставшиеся от зимних ливней. А два месяца спустя спрыгнул на ходу с поезда.

Кормили нас тогда и обильно, и сытно, но не особенно вкусно, ибо пища мало подходила к царившей в Египте жаре, доходившей до 63-65 градусов по Цельсию на солнце. С утра давали нам большую чарку какао, кусок горячего отваренного сала, варенье. Хлеба и галет - всегда вволю. Днем и вечером получали мы суп, мясо, консервы, ломоть сыру, пикули и какао. Все это бывало приторно жирно и, по всей вероятности, служило причиной появления в лагере выздоравливающих дизентерии. Раз в неделю получали мы приветствуемое всеми блюдо: пикули в горчичном соусе. Запасы сыра в огромных кругах обычно зарывались в землю, так как ночи всегда бывали прохладными и на известной глубине земля не успевала прогреться за день и оставалась холодной.

К Пасхе в госпитале сорганизовался небольшой хорик. Руководил им поручик Диев, прекрасный бас и не плохой регент, так что мы совсем недурно отпели всю Пасхальную службу. Запомнились мне присутствовавшие на богослужении и стоявшие в стройных рядах маленькие кадетики, направлявшиеся в Измаилию.

Русская колония Каира прислала к празднику куличи и яйца.

После Пасхи хорик наш стал быстро расти. Влились в него к женские голоса, взятые из семейного лагеря после прибытия туда из Одессы с пароходом "Саратов" большой партии беженцев. По своей структуре хор получился весьма оригинальным, так как в партию первых теноров входили четыре сопрано, а в партию вторых - пять альтов. Нашелся хороший октавист: инвалид, с трудом передвигавшийся на костылях.

Довольно неожиданно хор наш получил приглашение выступить на двух вечерах-гуляньях, устраиваемых в городском саду Каира тамошней русской колонией. Конечно, приглашение приняли, но... что петь и в чем петь? Нот не было, да и достать их было неоткуда. Состряпал что то по памяти наш "регент", большинство же номеров - народные песни, которые можно было петь и без нот, конечно, предварительно спевшис.ь Четыре-пять куплетов из "Бандуры" тенор пел, как соло, а хор лишь аккомпанировал. Петь нам несомненно хотелось, но не меньше хотелось хотя мельком взглянуть на Каир и на пирамиды.

И вот мы поехали... Надо было посмотреть, как мы выглядели: одни на костылях, у кого рука на перевязи, кто хромает! Одеты были в старое потрепанное военное обмундирование; на головах - у кого фуражка, у кого папаха; на ногах - у кого сапоги, у кого ботинки с обмотками, а кто и просто в госпитальных туфлях. Однако налицо - формы почти все частей Добр.Армии, определяемых погонами. Дамы наши были в летних цветочных платьях.

Ехали мы скучной, однообразной пустыней недолго: вдали показались пирамиды. Вскоре и Каир. Поместили нас в отеле. Обедали в греческом ресторане. Посмотрели и центр города. Европейский город красив и благоустроен, но свернешь немного в сторону - и уже начинаются узкие кривые улички со снующей по ним беднотой. У многих женщин лица закрыты чадрой. Мужчины-арабы одеты или в свои национальные костюмы, или в европейские, но с неизменной феской на голове. Как среди женщин, так и среди мужчин встречается много красивых обращающих на себя внимание типов.

Всей гурьбой отправились мы на трамвае в зоологический, он же и ботанический - сад. Дорогой пришлось проезжать красивейшую часть города, расположенную по Нилу. По берегу были разбросаны богатейшие виллы и большие дома, буквально утопавшие в сплошном море садов с яркими цветниками, казавшимися огромными букетами. Обвитые находившейся как раз в цвету глицинией, и виллы и дома возвышались высокими цветущими купами - голубыми, розовыми, белыми. Переехали на ту сторону Нила. Ни ботанический, ни зоологический сад не представляли собой ничего интересного, но у большой клетки со множеством обезьян нас ожидало большое и забавное развлечение.

Кому-то из нас взбрело в голову бросить во внутренность клетки большой бинт, зацепившийся за сук сухого дерева, на котором обезьянки производили свои эквилибристические упражнения. Тотчас же к нему подскочила одна обезьянка, обнюхала и отбросила. Отброшенный бинт начал раскручиваться в своем полете и вызвал восторженный визг обезьянки. Бинт тотчас же стал предметом вожделения всех остальных обезьян, пытавшихся захватить его в свое личное пользование. Распускавшийся все более и более бинт длинной белой лентой пополз по всем сукам дерева, собрав на всем своем протяжении столь же длинную гирлянду из обезьяньих тел, боровшихся за обладание этой невиданной игрушкой. Подбросили еще один бинт, и суматоха в клетке достигла своего апогея. Глядя на эту возню, мы хохотали от души и сперва не обратили внимания на собравшуюся возле нас толпу местных жителей, чье внимание было обращено не в сторону обезьян, а в нашу, ибо для них мы представляли собой большую диковину.

Вернулись мы в отель, немного отдохнули, произвели бесплодную попытку привести себя в относительный порядок и отправились в городской сад, где уже гремел арабский духовой оркестр характерными звуками восточной музыки. Провели нас в большой павильон с открытой верандой, на которой нам предстояло выступать. В нем нам отвели две комнаты. В том же павильоне имелся ресторан-кафе. Перед верандой, за многочисленными столиками или прохаживаясь по аллеям - пестрая толпа ожидает начала дивертисмента. Много нарядных туалетов европейцев, много восточных халатов, интригующие чадры женщин.

Испытывавший еще с утра волнение, наш регент "для храбрости" слегка выпил, но так как храбрость медлила вернуться к нему, то и выпил он больше, чем следовало. Вышли мы; построились; запели. Публика приняла нас хорошо. Непредвиденным оказалось только то, что регента слегка покачивало, с каждым номером все заметнее и заметнее пока, наконец, на последнем номере отделения храбрость не вернулась к нему окончательно: повернулся он лицом к публике и продолжал "дирижировать" - неизвестно кем и часто невпопад. Допели мы кое-как и скрылись внутрь павильона. Дамы наши - в слезы! Что делать с "обуянным храбростью" человеком, выражающим твердое намерение управлять и дальше? Решили запереть своего "регента" в дальнюю комнату. Выручил всех поручик Свечкарев, умевший дать тон и как-то "проуправлять". Как только мы вышли и запели, сразу сзади раздался вопль обиженного на смерть регента, к счастью, приглушенный двумя закрытыми на ключ дверями. Отделение прошло благополучно.

На следующий вечер наше выступление должно было быть повторено, а днем мы решили всей группой побывать на пирамидах. Утром, после завтрака, отправились мы на остановку трамвая, специально идущего к пирамидам, в 10 километрах от Каира. На трамвайной остановке нас буквально облепили проводники. Как мы ни отбивались, за каждым из нас неотступно следовал бедный босой феллах. Наши капиталы - считанные и пересчитанные гроши; наше опасение - а вдруг не хватит на расплату!

Долго ехали до последней остановки. Вот и она. Отель, толпа фотографов, верблюды, ослики. Сразу предстояло преодолеть крутой песчаный подъем, а дальше за ним около километра - по песчаному плоскогорью. Пять человек, в их числе и я, водрузились на верблюдов, другие на осликов, а часть побрела пешком. Поднялись на равни- ну и вдруг точно очутились рядом с двумя "близнецами-пирамидами". Трудно было сказать, какая из них больше. Слева от них виднелся совсем маленький сфинкс. Медленно двигались мы по песку, истоптанному миллионами и миллионами человеческих ног - некогда рабов фараонов, а после рабов любопытства, каковыми были теперь и мы.

Первым делом снялись мы всей группой на фоне пирамид, избравши ближайшей декорацией "безносого" сфинкса.. Все вышли прекрасно: и мы, и разбитый нос сфинкса, и пирамиды, и верблюды, и ослики, и поводыри. Еще не так давно никому из нас и ПРИСНИТЬСЯ бы не могло запечатлеть себя на фоне истории и востока. Что значит пение! Долго бродили мы вокруг пирамид. Я даже пытался подсчитать количество огромных кубов граниты, правильной формы и одинакового размера, употребленных на постройку такого массива. Однако, без бумаги и карандаша ничего не вышло, да вряд ли и имело смысл а кроме того, какое-то количество этих гранитных кубов было скрыто в песке. По соседству находилась и еще одна небольшая пирамида, уже разрушенная временем. Большие пирамиды были зацементированы: все уступы их были замазаны, так что вся поверхность представлялась совершенно гладкой. Время разрушило цемент, и на одной из пирамид он осыпался уже больше, чем на половину, но гранит не тронули ни ветры, ни ливни, ни солнце.

Сунули мы что-то своим непрошеным гидам и двинулись караваном к трамваю. Вдали навстречу нам показались две Фигуры на осликах: наш регент и бас - санитар Левушка. Первый - небольшого роста, в пенсне, в полной форме и в серой высокой папахе; второй - детина шести с половиной футов роста, голова растрепана, ноги, превышавшие рост ослика, волочатся но земле. Видно было, что оба пьяненькие. Мы поторопились свернуть немного в сторону, но регент узнал нас и начал радостно кричать и жестикулировать. Все же удалось разъехаться. Сели мы в трамвай, вернулись в Каир и сразу пошли обедать к греку. С городом ми так и не познакомились. Выступление наше ПРОШЛО удачно, и на другой день мы были уже "дома": в госпитале.

Регент тяжело переживал свое несчастье и потерю хора Жаль было его, тем более, что он никогда не был пьяницей, но нервы его в ту пору были не в порядке. Впоследствии я работал с ним немалое время в Болгарии и пел в хоре Дроздовского полка.

Затянулась, наконец, моя язва, и я перешел в лагерь выздоравливающих. Много набралось нас, желавших вернуться в Армию. Но как ехать без документов и, главное, без гроша в кармане? Выхода не было, и нам пришлось ждать еще 4 месяца.

Лагерь выздоравливающих находился всего в полуверсте от госпиталя и был разделен на две части. В "семейной" части жили или семейные, или офицерские жены, прибывшие из Одессы; в другой части лагеря проживали холостяки или одиночки, инвалиды, вылечившиеся раненые и здоровые, военные и штатские, тоже приехавшие из Одессы. Семейный лагерь был обнесен высокой проволочной сеткой, и по ночам у ворот его постоянно стоял дежурный дневальный. Что же касается холостяков, то они пользовались полной свободой и были размещены в маленьких круглых палатках на три койки. В одной из них устроился и я в компании моих однополчан, корнетов Панова и Иванова. Выбыли они из строя почти на год позднее меня, и я много узнал от них о жизни нашего полка.

На "Саратове" прибыл в Египет и целый певческий мир, среди которого находилась и знаменитая певица Лесли-Преображенская, несмотря на свою хромоту бывшая большой эстрадной певицей. Прибыл и блестящий баритон Зиминской оперы - капитан Фадеев. Были две хорошие певицы-солистки - Броницкая и Мандрыкина, которые выступали как в лагере, так и в концертах большого хора под управлением есаула Н.Афанасьева, которого я немного помнил по семинарии. Впоследствии он учился в Духовной Академии и управлял академическим хором. Сразу поступил в хор и я.

Жизнь в лагере забила ключем: был устроен театр, давались концерты, устраивались всевозможные развлечения. Часто со сцены театра можно было слышать и "Пролог" из оперы "Паяцы", и куплеты Тореадора, и "Как король шел на войну", и "Увы, сомненья нет", к "Фигаро" в безукоризненном исполнении Фадеева. Реже зачаровывала нас своим дивным меццо-сопрано Лесли-Преображенская, не только лаская слух мягким мощным голосом, но и захватывая слушателей исполнением. Такая заезженная вещь, как "Черные гусары" в ее передаче не померкла в моей памяти и поныне. Частенько потешал нас всех и "Хор братьев Зайцевых", где главенствовали тенор-душка Осветинский и бас Вольский. Иногда ставили небольшие пьески, вроде Чеховского "Предложения". Появлялся также едва умещавшийся на эстраде большой хор, обыкновенно певший в лагерной церкви, где священствовал мой земляк - протоиерей о.Петр Голубятников. Прекрасно спевшийся хор имел много хороших солистов и состоял из свежих, молодых голосов.