ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

Расстроенный - я не хочу ехать домой и "ведать" своему 1-му Лабинскому полку столь жуткую новость. Поднимаюсь вверх и иду лично к Атаману Букретову. Он удивленно принимает меня и спрашивает:

- Что же вы еще хотите, полковник?... Совет ведь решил сдаваться…

- Будут ли места для г.г. офицеров на "Бештау", кто не хочет сдаваться? - опрашиваю. Я решаю спасти хоть офицеров.

Видимо, чтобы избавиться от меня, он просит прибыть завтра, так как "сегодня некогда" и у него масса дел.

Мне не верится, что может быть "сдача Армии". Это слишком чудовищно.

Я не верю, что может быть "именно так". Я хочу убедиться лично, почему тут же, из Адлера, звоню на фронт генералу Морозову, коему со 2-й дивизией был временно подчинен после сдачи Сочи 15 апреля. К телефону подошел Морозов. Я назвал себя.

- Да, теперь я вас помню. Что вы хотите, полковник? - спрашивает он.

Как самого активного участника переговоров с красными, я спросил его:

- Так ли это? И - что же делать нам, офицерам?

- Оставаться со своими казаками до конца. И никуда не уезжать от своих частей. Иначе - пострадают ваши же казаки из-за своих офицеров, так как отъезд офицеров будет учтен красными, как нарушение условий мира, - был его категорический ответ.

На "военном совете", ввиду его сумбурности и "предназначенного решения", как мы поняли, Атамана Букретова и генерала Шифнер-Маркевича, вопрос о полковых Штандартах и Знаменах и Знаменах Пластунских батальонов - не поднимался: "что с ними делать?" Здесь же, в разговоре по телефону с Морозовым, когда вопрос о капитуляции Армии был им подтвержден категорически, - мысли бегут быстро. Вспомнил о Знаменах.

- Как быть со Знаменами, Ваше Превосходительство? – спрашиваю его.

- Знамена должны остаться при частях! Вот и все, что я должен вам ответить, полковник, - закончил он.

Затуманилась моя головушка... Что делать!... что делать!... - кружит голову мысль. Как же ехать в полк и сообщить ему всю эту жуткую действительность?!.. Как ее сказать?... как ее преподнести своему храброму 1-му Лабинскому полку?... Но ехать надо... и сказать надо! - Так, ведь, приказано...

Телефонограммой передаю полковнику Ткаченко - построить полк в резервную колонну со всеми офицерами, куда прибуду минут через 45. До полка около шести верст.

Адлер уже опустел от офицеров, бывших на совете. Все разъехались по своим частям. Я все еще боюсь "оторваться" от центра Армии, где так неожиданно и ужасно предрешено. Но ехать надо. Сажусь в свой экипажик и тихо выезжаю. Главная дорога из городка идет, пока, прямо на восток. С этими тяжелыми мыслями, словно полупьяный, глубоко вдавившись в кузов, сижу я.

- Господин полковник!.. генерал Шифнер-Маркевич! - вдруг выводит меня из полузабытья казак-кучер.

Я быстро высовываюсь головою в сторону и вижу генерала на велосипеде, едущего мне навстречу. На ходу соскочив с экипажика, я преградил ему дорогу. Вид его был необыкновенный. Он был в той же серой черкеске, в которой был на военном совете; полы ее подвернуты за пояс; он весь в пыли, в поту, в пенсне...

- А-а!.. Елисеев? - говорит он, останавливаясь, но не слезая с сиденья.

- Отнуда вы в таком виде, Ваше Превосходительство? - задаю вопрос пылко.

- Фу-т-ты!.. Только что уговаривал Линейную бригаду сдаваться! Не хотят казаки... боятся! Но, кажется, уговорил, - говорит он быстро и заикаясь.

- Неужели все это правда, Ваше Превосходительство?.. Неужели нам надо сдаваться?.. Неужели нет выхода?.. и мы уже не можем сопротивляться? - с бесконечной грустью и в полной своей беспомощности спрашиваю его.

- И... и... д-думать нельзя! Конец! Мы побеждены!... Крым - ловушка. Нам оттуда не уйти. Мы гораздо в лучшем положении, чем они.

Да они им и не предъявят мира!.. а просто - раздавят их. И они не уйдут. Для пароходов - угля нет, - выпалил он мне быстро, чуть заикаясь и при этом, сняв папаху, стал вытирать пот, обильно выступивший у него по всей голове от велосипедной езды.

Возможное и скорое падение Крыма и уничтожение там Армии - подействовало на меня потрясающе. Хватаясь за "соломинку" - спрашиваю:

- Но как же быть офицерам? В особенности старшим?

- Вам... оставаться с казаками и никуда не уходить, - в тон генералу Морозову, словно уговорились заранее, отвечает он. Мое сердце померкло от этих слов...

- А вы, Ваше Превосходительство, - останетесь? - хватаюсь за следующую "соломинку", чтобы, уж ежели погибать, так погибать вместе.

- Душа моя здесь, с казаками... но разум говорит - надо уезжать... - улыбается он через пенсне и добавляет:

- Я знаю, что красные меня не помилуют и повесят из-за генерала Шкуро... Я уеду один, - закончил он. Мы расстались. Больше я его не видел. Он умер в лагерях на острове Лемнос в 1921 году. Ему не было и 40 лет от рождения.

Громадный четырехугольник резервной колонны 1-го Лабинского полка в 1500 казаков служил тем "заколдованным кругом", куда нас завели вожди и перед которым я должен был отдать полный отчет... Что скажу?..

Полковым маршем встретил меня храбрый полк в последний раз...

Уже смеркалось. Это было хорошо, чтобы не видеть их лиц. Остановил хор трубачей тогда когда дошел до середины каре. Поздоровался. Напряженные души казаков ответили дружно, громко, словно бодря себя. Они уже знали откуда-то "о решении войскового совета"... и вот теперь они хотят услышать это от своего командира полка, в надежде, что это - "не так"...

В гробовой тишине этого скученного строя сердец, казалось, "переставших дышать", я коротко поведал, что произошло на военном совете и к чему зовет их Войсковой Атаман генерал Букретов.

- Приказано оставаться... отступать дальше некуда... - сказал я и... молчу. И не знаю - что же мне дальше говорить, что делать? Молчит и весь полк. И все так тихо кругом, что - стало страшно на душе.

Надо распустить полк по биваку и идти к себе, - ясно знаю я и не могу этого исполнить. Не идут эти слова на язык, словно не все еще сказал, словно — не все еще кончено. И казаки знают это. Я ведь сказал им только голые слова!.. А как поступить дальше, что им делать - не сказано. Я даже не знаю их затаенных мыслей - как все они смотрят на это? И, чтобы закончить эти трагические минуты - в муках своей души - бросаю в их густые ряды Фразу:

- Ну, так как же, братцы?.. остаемся?

Тишина заглушила мои слова. Стало еще страшнее на душе. Все молчат. Молчат и офицеры. И после долгой смертельной паузы - вдруг раздалось два заглушённых голоса из задних взводов 2-й и 5-и сотен:

- А вы - останетесь с нами?

"Что это? - упрек?., просьба?., желание?... испытание своего командира в преданности и любви к полку?" - пронеслось в голове. Дескать - умел водить в конные атаки, а вот теперь - как и куда нас поведешь?

Должен подчеркнуть, что когда наш корпус спешно отошел из Ставропольской губернии и расквартировался в станице Кавказской - в полках среди казаков и жителей муссировался слух, кем-то пущенный, что "офицеры доведут казаков до моря, а там погрузятся на пароходы, уедут заграницу, а казаков бросят".

Слухи были настолько сильны, что командир корпуса, генерал На- уменко, приказал сказать в сотнях, что "офицеры никогда не бросят своих казаков и, если потребуется, разделят с ними судьбу полностью".

Это не только было сказано во всех полках корпуса, но при случае и подчеркивалось нами везде казакам, что "офицеры их не бросят". И вот он настал, этот роковой час - неимоверно тяжелый, самый страшный и исключительно ответственный, а для меня в особенности.

Я почувствовал всю ответственность тех слов, которые я скажу вот сейчас.

Как иногда бывало перед боем - холодная капля животного страха появилась у меня в шейном позвонке и, постепенно скользя вниз по позвоночнику, дошла до седалищного нерва и там растворилась. С этого момента - чувство страха у меня проходило. Произошло это и теперь. И когда этот процесс "животного страха" (а теперь духовный) прошел - негромко, но внятно, над гробовою тишиною полутора тысяч казачьих сердец, чтобы все слышали - я произнес:

- ОСТАНУСЬ!..

Показалось ли мне, или это было на самом деле - но по полку пронесся облегченный вздох.

- А теперь - разойдись, братцы! Господа офицеры, пожалуйте ко мне в комнату, - уже облегченно произнес я и молча двинулся в пригород, где стоял домик штаба полка.

Этим ответом я решил свою личную судьбу, но почувствовал, что что-то оборвалось в моем существе и перестало жить...

Прошло уже два дня, как Армию покинули все руководители, и нас пока никто не трогал. И мы не знали - что же нам делать?

В этот же день через штаб корпуса получена новая телефонограмма от генерала Морозова, что "к четырем часам дня он прибудет в расположение корпуса для разговоров с казаками. Всем выстроиться у шоссе, но безо всякого строя."

Все части, кои располагались возле штаба корпуса, сгруппировались на возвышенностях шоссе по обе его стороны и ждут - стоят, сидят и курят.

Скоро из-за поворота шоссе показался легкий грузовик. Кто-то там скомандовал "смирно". Мы все повернули головы к машине и видим генерала Морозова стоящим на площадке грузовика. Он в шинели нараспашку и в погонах, но при нем два солдата без погон и с красными звездами на фуражках. Третий - в какой-то рабочей рубашке, в босяцкой кепке блином, на которой пришита матерчатая красная звезда. Мне это показалось галлюцинацией...

Трехтонный грузовичек остановился. Морозов быстро сходит с площадки машины. За ним соскакивают два красных солдата - в хороших новых гимнастерках и штанах защитного цвета и в солдатских простых сапогах. Они без шинелей.

Если бы с них снять "звезды" с фуражек, также защитного цвета, это были бы писари какого-то штаба пехотного полка старых времен.

Они бодро и смело идут вслед за генералом Морозовым, с улыбкою рассматривают лица казаков. Третий красноармеец, очень убогий видом и своим неизвестного цвета и покроя костюмом - остался стоять в камионе.

- Здорово, казаки! - громко произнес Морозов, остановившись.

- Здравия желаем, Ваше Превосходительство! - громко, но не связно, как всякая толпа, ответили казаки - числом, думаю, сверх двух тысяч человек.

- Ну вот, казаки!... война кончена. Мы подписали с советским командованием мир... бояться вам их нечего. А каковы они - вам об этом скажут их комиссары, - так коротко, почти дословно сказал нам всем тогда генерал Морозов. При этом генерал жестом указал на двоих сопровождавших его.

"Вот с кем прибыл он в наш Казачий стан!" - горькою иронией пронеслось в моей голове.

Передний из них, маленький блондин лет 30-ти, тип латыша (совершенно белобрысый), но с интеллигентным лицом, быстро поднял руки вверх и смело выкрикнул:

- Товарищи казаки!.. Зачем строй?... Быстро ко мне сомкнитесь и поговорим по душам!

От этих слов его - на меня "екнуло" 17-м годом... Ну, вот и митинг, от которых мы не только что отвыкли, но и презираем их.

Мы все в погонах. С толпою казаков и офицеры окружают компссаров. Они оба взошли вновь на площадку камиона и... начали. Начали говорить те же слова, что и в месяцы революции.

- А теперь скажет слово военком 34-й красной дивизии товарищ Робинович, - закончил свою речь "белобрысый", а кто он таков - мы не знали.

Робинович, словно обрадовавшись своей очереди, как застоявшийся конь, быстро стал впереди говорившего, окинул казаков торжествующе-победным взглядом и тонким фальцетом запищал, защебетал, заговорил. ..

Выше среднего роста стройный красивый брюнет, с ловкими военными манерами, с экспансивностью южанина... Содержание его речи - все та же агитация: революция, товарищ Ленин, и прочее, и прочее, от чего мы давно отвыкли и что теперь внушало моей душе и отвращение и... страх.

Казаки слушали молча. Я смотрел в их лица и читал на них то же, что ощущал и в своем сердце.

- Про-па-ли, про-па-ли мы... - думал я тогда. Революция, советская республика, красная власть - навалились опять на нас всем своим отвратительным существом!..

- А в доказательство того, что у нас в армии порядок, слово скажет ваш же Кубанский есаул, командир роты нашей 34-й дивизии, - вдруг закончил Робинович и жестом указал на ту несчастную фигуру в неопределенного цвета и покроя одежде, в босяцкой кепке блином с красною звездою из тряпки на ней - как эмблема советской власти. Это заявление произвело на всех нас исключительное впечатление. Все широко открыли глаза на своего Кубанского есаула, командира красной роты, который своим видом и костюмом был вылитый босяк с Дубинки, что под Екатеринодаром.

- Товарищи казаки!.. Я есаул 10-го Кубанского пластунского батальона Великой войны! Может быть, кто тут из вас есть служивший в этом батальоне, то он может это подтвердить!

Это заявление произвело особенно исключительную сенсацию на всех казаков. Все как-то притихли от такой неожиданности.

- А ну-ка, сними свой картуз! - кто-то резко и недружелюбно выкрикнул, как бы желая разоблачить "этого самозванца", глянув в его открытое лицо.

И есаул послушно снял свою кепку и медленно повел по сторонам голову, будто ища знакомых казаков и офицеров и показывая свое лицо в натуральное виде - и в профиль, и спереди.

- Ваня-а! - выкрикнул рядом стоявший со мною друг детства, родич, сверстник по Майкопскому техническому училищу, бывший учитель, а теперь сотник 10-го пластунского батальона еще с Великой войны - Гриня Белоусов.

Сомнений не стало: то был, действительно, наш Кубанский есаул-пластун. Речь его не была так связна, как предыдущих комиссаров. Он говорил только об армии, в которую он попал случайно в Екатеринодаре при отступлении. Он командует ротой. Успокаивал казаков "ничего не бояться" и спокойно ждать событий. Это произвело на казаков большее впечатление, чем предыдущие ораторы.

Речи закончены. Комиссары хотели говорить с казаками уже "по- частноту" и задавать им вопросы. Это была их "служба".

После всего этого, генерал Морозов с комиссарами двинулся за Адлер, чтобы говорить с полками, находившимися там, а нам позволили оставить у себя есаула, чтобы ближе познакомиться с порядками в красной армии. И он рассказал нам:

Его часть отходила через Екатеринодар. Он побежал на Дубинку попрощаться с женой, но когда бежал обратно - мост через Кубань был взорван и он наткнулся на красных. Быстро перескочив через забор, скрылся в каком-то дворе и, отсидевшись, вечером вернулся к семье. На следующий день - регистрация офицеров. Их было много. Его, как и других, поставили в строй. И с тех пор он "гнал своих же белых" в составе 34-й красной дивизии...

Его оценка красной армии была менее оптимистична, чем у комиссаров. Но все же порядок безусловно есть. Кормят хорошо. Комиссары мало вмешиваются в строевое дело, и красноармейцы слушаются своих командиров. Вне строя, конечно, все равны, - закончил он.

Он сказал больше положительное о красной армии, но наблюдательный человек заметил бы в этом и многое отрицательное. Во всяком случае, его выступление сыграло только на руку красным. Фамилию его я забыл.

Я не мог понять, почему красные медлили. Уже прошло три дня после ультиматума "о сдаче", а мы все еще существуем вооруженными и как Армия. Тянул ли время Морозов, чтобы было возможно "спасаться каждому, как кто может", или красные, ввиду своей малочисленности, боялись вступить в вооруженную и многочисленную зону казаков? Не знаю.

Приезд комиссаров произвел на меня тяжелое впечатление. Я выразил офицерам своего полка свои мрачные мысли. И видел, что все они были не в радужном настроении. Но мы не знали - что же нам делать? Куда идти? Как спасаться? Спасаться, конечно, с полком, но не в одиночку. Мы пали духом... И появись сейчас корабли из Крыма - все двинулись бы к погрузке!

Разрушительная сила почему-то всегда сильнее созидательной. И как уговаривали вот эти комиссары! И, конечно, действовали на исстрадавшуюся душу казака. Да и не могли не действовать на нее, земледельчески-хозяйственную, такие слова, как они говорили, взывая к казакам:

- Вас советская власть не тронет. Вы будете попрежнему трудиться на своей земле. Вас мы даже не возьмем в красную армию. Идите и работайте дома и живите со своими семьями спокойно...

За Адлером комиссары вновь выступили перед казаками. Там были и Донские части. Что произошло - не знаю. Но сам генерал Морозов - в Костроме, в тюрьме, в плену у красных - как-то сказал на наши вопросы

- Мерзавцы... чуть не убили нас донцы...

Появление красных комиссаров среди донцов произвело такое же впечатление, какое производит красная тряпка на быка. С криками, с оскорблениями донцы решили их арестовать. Генерал Морозов, в естественном порядке, активно стал на защиту "своих гостей". Донцы схватились за оружие. Комиссары и генерал Морозов бросились в лес, спрятались и какими-то путями пробрались пешком на нейтральную зону. Оттуда Морозов телефонировал генералу Хоранову выслать к нему надежную часть, чтобы спасти их, главное - спасти комиссаров, так как в случае их гибели произойдет большая катастрофа, перемирие будет сорвано и красные двинутся в наступление. А каковы будут результаты этого - можно предполагать.

Генерал Хоранов обратился ко мне и просил выслать сотни две Лабинцев на выручку "гостей".

Я наотрез отказался и предупредил командиров сотен - в случае "нажима" со стороны Хоранова доложить ему, что "казаки этого не хотят".

К нашему удивлению, генерал Морозов и комиссары сами выбрались из опасности. Казакам вся эта история очень понравилась. Они смеялись и жалели, что комиссары выбрались живыми... Таково было настроение казаков уже перед самой капитуляцией. И появись тогда среди нас видный и авторитетный Кубанский генерал с решительным характером - пошли бы многие и на авантюру.

Историческое прошлое Кубанского Войска обязывало к этому. Но для этого нужна была личность. Ее не оказалось среди Кубанского генералитета. Достойных было много, но великих не было. Вот почему и погибла так недостойно и в мучениях Кубанская армия.