Театр наш одновременно являлся и собранием, где можно было поиграть в шашки, шахматы или "сгонять пульку" в преферанс. Там же устраивались и дружеские беседы, сопровождаемые иногда небольшой и безобидной выпивкой в обществе одного-двух английских офицеров. Однажды на одном из таких собеседований завязался по какому-то поводу спор, в результате которого небольшого роста, но коренастый хорунжий Земляков дотянулся через стол до своего визави - английского капитана,- схватил его "за манишку" и без особого напряжения перебросил на свою сторону. Этот невиданный еще вид спорта привел англичанина в восторг. Случай этот был вполне в характере наших взаимоотношений с местным английским офицерством.

Благодаря тому, что наш прекрасный регент оказался еще и хорошим администратором, свободно владевшим принятым в культурной среде "египтян" французским языком, мы часто, после его однодневного или двухдневного отсутствия из лагеря, получали приглашение или петь в концерте, или же пропеть в греческой церкви литургию или всенощную, что приносило нам и некоторый заработок на мелкие расходы.

Программа концертов для иностранцев состояла преимущественно из таких вещей, как: "Эй, ухнем!", "Закувала", "Во поле березынька стояла" и т.д., и была отделана нами самым тщательным образом. Как чисто техническим искусством, хор щеголял добытым где-то "Хором" из оперы "Нерон" - "АХ, вкусное вино"... Живая музыка этого номера, с пассажами в шестнадцатых и чуть ли не в тридцать вторых, звучала отточенно, легко и непринужденно. На эту вещь хор положил много труда и времени.

Получили мы предложение петь в каком-то клубе в фешенебельной части города Александрии, пели и в Каире и еще где-то.

Чаще пели в греческих храмах. Колонии их были во всех городах. Греки - коммерсанты и рестораторы - народ зажиточный, и храмы их содержатся в весьма благоустроенном виде. О приглашении хора они делали объявление в газетах, и тогда храмы бывали всегда полны. Пели мы у них по славянски, но все ектении, а также "Святый Боже", "Молитву Господню" - всегда по-гречески.

В в небольших арабских городах приходилось петь в греческих церквах. Одним из таких, ближайших к лагерю, был Загазик. После отпетой нами обедни затянул нас к себе в лавку грек, у которого там было все - вплоть до хорошего хлебного спирта по недорогой цене - 7 шиллингов за литр, что равняется приблизительно одному доллару. Взял и я у него литр: порадовать приятелей. В лагере спиртное не продавалось и ввоз его был строго запрещен, что послужило причиной исчезновения в кантине всего одеколона. За доставление в лагерь спирта можно было попасть в военную тюрьму - "Кантару". С полной выкладкой (кирпичи в вещевом мешке) провинившихся опускали в глубокую яму, в которой можно было лишь стоять. Находилась "Кантара" вдали от Тель-эль-Кебира, по пути в Измаилию.

Подходил день моего ангела, да и окончание лечения хотелось как-то отметить, вот и решился я съездить к греку за спиртом.

Предварительно хорошо изучил я подход к станции, на тот случай если бы сложившаяся обстановка принудила покинуть поезд до остановки, в момент замедления хода. Еще во время моего пребывания в госпитале, из оправы старого чемодана и плотной парусины, я смастерил себе крепкий, вместительный саквояж. Приятели раздобыли ХОРОШИЙ серый костюм, ботинки, рубашку и галстук, канотье и даже трость. В этом одеянии я походил и на "денди", и на приказчика из галантерейного магазина. Вид я принял серьезный и важный - располагающий к уважению. Саквояж заполняли несколько толстых полотенец. Сел я в поезд и направился в Загазик. Английского языка я почти не знал.

Добрался я благополучно до Загазика, с трудом отыскал лавку знакомого уже грека, кое-как объяснился на древне-греческом языке, тогда еще прочно сидевшем в моей памяти, приобрел 4 литра спирта, плотно упаковал их в полотенца и скрыл в моем саквояже. По пути на станцию, у одного сквера, стоял на треноге фотографический аппарат, возле которого дремал араб. Тотчас же в голову пришла мысль: почему бы не сняться, не увековечить мою "авантюрную" проделку? Времени было более, чем достаточно. На мое несчастье, собравшаяся группа оборванцев сочла меня за англичанина и принялась довольно агрессивно галдеть. ПРИШЛОСЬ объяснить им, что я - русский, каковое обстоятельство не уменьшило их любопытства и заставило меня поспешно продолжить свой путь на станцию. Однако снимок, в обладание которым я уже вступил, был хорош и даже и по сей день не выцвел.

Но вот я и в поезде - покатил "во свояси". Мне было хорошо известно, что на станции Тель-эль-Кебир каждый поезд встречают жандармы и что приятели мои всей гурьбой придут встречать меня. Но иногда инстинкт бывает сильнее и воли, и рассудка: меня здорово подмывало соскочить с поезда на ходу и избегнуть таким образом появления на станции. Поезд замедлил ход. Небольшая песчаная полоса. Была, ни была! На нее я и спрыгнул - даже устоял на ногах! Обогнул я кладбище и уже в безопасности зашагал в лагерь. Встречавшие вернулись так же. Большее ликование сменилось вскоре большим торжеством!

В лагере выздоравливающих подобралась уже значительная партия, желавшая как можно скорее вернуться в строй. Считалось, что англичане без всяких задержек отправят нас в Крым, но где-то наша отправка явно тормозилась. Посылали запросы, требования, просьбы в Лондон и Севастополь - никакого ответа. О положении в Крыму мы питались больше слухами: настоящей информации не было. Пришел, наконец, ответ от английского правительства и от короля - ничего утешительного! Английские офицеры говорили нам, что и король и военная среда всячески готовы помочь нам, но что все зависит от правительства. Позднее от них же мы узнали, что английское правительство заключило с большевиками договор, в силу которого исключалась не только групповая перевозка воинских частей в Крым, но и перевозка отдельных людей. Обратились мы в Севастополь, откуда, будто бы, имелись обнадеживающие сообщения.

Время шло, а лагерная жизнь тянулась своим чередом. Наступило знойное жгучее лето: ни облачка, ни ветерка. Днем без шлема лучше не выходить из палатки, но и в палатке не много лучше. То и дело кто-то должен бежать с ведром по воду. Одно ведро - на пол, другие - окатывать палатку сверху.... Все равно - через час все сухое и накаленное. Но вечером - полный контраст: температура быстро падает настолько, что всякий тянется за чем-либо теплым: фуфайкой, свитером...

На площади перед лагерем нередко происходили футбольные состязания. Неоднократно, по просьбе англичан, хор наш принимал участие в чествовании и приеме их высокопоставлонных посетителей: лорда Аленби, лорда Конгрив - вице-короля Индии и главнокомандующего всеми вооруженными силами среднего Востока. Выступали мы и на каком-то торжестве, происходившем в Индусском конном полку. В качестве компенсации получали мы от них по полному комплекту обмундирования, состоявшему из шлема, белья, туфель, бритвы, помазка, мыла, носков и суконной пиджачной пары ярко синего цвета. Образовавшийся большой излишек мы время от времени сбывали арабам.

В нашей повседневной жизни не раз следили мы за проходившими вдали верблюжьими караванами или любовались индусскими конными частями. Их одномастные великолепные лошади и немного смуглые всадники с характерными бородками, с тюрбанами на головах, с пиками в руке - были необыкновенно красивы. Но не хватало им задора, лихости, а главное - незабываемой казачьей песни.

В индусской среде англичане, конечно, вращались, но в английской даже индусский офицер никогда не появлялся.

Пришлось мне и еще раз съездить за спиртом, так как приближался кавалерийский праздник. Долго и упорно отказывался я от этого опасного предприятия, но когда к хору умоляющих присоединился и голос нашего старшего кавалериста – полк.Веселовского, - пришлось согласиться, предварительно получив честное слово, что меня выручат, если я окажусь в "Кантаре".

Отправился я в том же самом виде, что и первый раз, но теперь захватил с собой длинный крепкий шнур. Купил спирт, упаковал и сел в обратный поезд. На следующей маленькой станции в вагон вошел жандарм; взглянул на меня и сел в соседнем отделении, лицом ко мне. Что делать? Оставить спирт под лавкой? Обидно! Не нагибаясь, подтянул я чемодан, взял его себе на колени, плотно обвязал его шнуром и так же спокойно опустил его вниз под колени и стал смотреть в окно, боясь пропустить изученные приметы. Вот и знакомая рощица. Поднял я чемодан до уровня пояса и, стараясь держать его на этой высоте так, чтобы сзади он не мог быть замечен, быстро вышел на площадку и опустил его в песок с левой стороны поезда, а сам перешел на правую сторону площадки, любуясь мелькавшим ландшафтом. Вышедший за мною на площадку жандарм застал меня за этим занятием, вероятно, все же показавшимся ему подозрительным. Он заглянул в уборную, оглядел площадку и стал смотреть вдоль вагона.

Поезд остановился. Я спокойно открыл дверь и сошел на платформу под удивленным взором жандарма к собравшимся встречать меня товарищам. Глазами дал знать, что не все обстоит благополучно, и успел сказать Тер-Асфатурову, что спирт сброшен за кладбищем. Сам я прямо направился в лагерь, даже не оглянувшись на обалдевшего жандарма, хотя и испытывал мальчишеское желание показать ему язык. Подобранный нашими спирт оказался в полной целости и сохранности.

Если жизнь в лагере протекала для меня нудно, то были среди нас и такие, кто переносил ее трагически. Так, например, один поручик вскрыл себе вены в знак протеста против задержания нас в лагере и отказа перевезти в Крым. Переполох был большой. Его отходили, но делу это не помогло, точно так же, как не помогли угрозы других прибегнуть к тому же способу протеста. Постепенно становилось ясным, что от местных властей действительно ничего не зависело.

К концу лета поползли слухи, что за нами из Крыма придет пароход, и даже было известно его имя: "Херсон", Однако, время шло, а слухи не подтверждались, что дало повод нашему лагерному поэту разразиться очень хлестким стихотворением: "Мне снился сон: пришел "Херсон"...

Часто вдоль канала проходили группы пожилых мусульман с осликами, нагруженными разной кладью. Вблизи специальных, обнесенных глиняной стеной, молитвенных мест они делали привалы, входили внутрь, расстилали на земле свои коврики и, усевшись на них по-турецки, подолгу молились.

Я уже упоминал о появившейся в лагере дизентерии, но вскоре к ней присоединилась новая напасть, поражавшая главным образом любителей рыбной ловли, пытавшихся, несмотря на предупреждение, ловить в канале рыбу при помощи сеток от комаров. Все они жестоко поплатились: по всему телу пошли вызывавшие зуд волдыри. Говорили, что это происходит от каких-то микробов, проникающих в организм из воды.

У нас - "хористов" - набралось порядочное количество имущества, от которого надо было избавиться. Однако, ближайший к нам арабский рынок был уже достаточно наводнен, и мы решили предпринять экспедицию на другой канал. Афанасьев, Шувалов, Глагольев и я, нагрузившись всяческим добром, зашагали в направлении видневшейся где—то далеко зелени. Жара стояла страшная. Раскаленный песок, перемешанный с мелкими камешками, а порой и с увесистыми булыжниками, составлявший довольно твердую почву, представлял собою тяжелую и изнурительную дорогу. С трудом дотащились мы до покрытой зеленью местности, где работало несколько человек. Мы подозвали их знаками и стали предлагать свои товары. Взяли и разглядывают. Подошли откуда-то еще и другие. Постепенно собралась целая толпа. Разобрали по рукам все. Намерения платить деньги незаметно, но нет и желания расстаться с вещами.

Дело приняло совсем неожиданный оборот! Вытащили мы из карманов английские бритвы и, недвусмысленно угрожая ими, стали отбирать свое имущество и навьючивать его на одного из нас. Справились мы с этим делом быстро, но ретироваться было не так легко. Арабы, вооруженные большими мотыгами, были крайне возбуждены, а из зарослей зелени к ним выскакивали все новые и новые подкрепления. Наша отступательная тактика заключалась в том, что нагруженный вещами "наш обоз" все время отходил а мы прикрывали его отступление, набрав булыжников, которые и метали в наседавшего противника. Иногда переходили в контр-атаку и, отогнав преследователей, отбегали к своему "обозу". Снова набирали камней и снова отгоняли арабов. Правда, арабы действовали робко и нерешительно. Весьма возможно, что они ожидали, что мы бросим свои вещи и будем уходить без них. Отбиваясь камнями, мы вовсе не хотели кого-либо искалечить, а только спасти себя и свое достояние. Наше отступление продолжалось довольно долго. Но вот арабы начали все больше и больше отставать. Мы были уже на виду лагеря. Запыхались, устали, безумно хотелось пить. Отбиваться от встретившего нас смеха, издевательств и остроумия сил уже не было. Их едва хватило, чтобы улыбнуться друг другу.

Трудно припомнить все, что уходило с шедшим неукоснительно вперед временем. Опять заговорили о том, что нас скоро отвезут в Крым, и опять называли "Херсон". Вскоре началась регистрация желаюших: возвращение было добровольным. Наконец было приказано приготовиться к отъезду!

В назначенный день на большой площади был отслужен торжественный молебен. Среди записавшихся было немало женщин, которым английские офицеры просто не советовали ехать; нам же они говорили, что на нашем месте они точно так же отправились бы в ряды Армии. Оставшимися в большинстве были или инвалиды, или люди с физическими дефектами, как поручик Диев, которому не помогла ни электризация, ни массажи, ни гимнастика, ни ванны: нога его так и не сгибалась в колене. Наша палаточная тройка уезжала в своем полном составе. Уезжали и мои соседи по Госпиталю: капитан Морозов и поручик Возовик. Остались в лагере лишь группа штатских и часть военных, прибывших из Одессы. Всех уезжающих набралось около тысячи человек. Все оставшиеся присутствовали на молебне: прощались.

Сели мы в поезд и двинулись. Промелькнул так хорошо знакомый Загазик. В Алесандрийском порту стоял, действительно, "Херсон", на который мы быстро погрузились и вышли в море. В голове одна мысль: В Крым! Но что там?

На другой день ПРИШЛИ на Кипр, где к нам присоединилась приблизительно такая же группа, как наша. Среди них нашлись и старые знаковые, но большинство вижу впервые. Обменялись расспросами, впечатлениями. Стояли опять недолго и, приняв на рейде пассажиров, двинулись дальше. На третий день достигли Лемноса, где ПРИНЯЛИ на борт новую тысячу человек. Теперь мы шли с полной живой нагрузкой. Встретил я и однополчан, и друзей. Палуба всегда кишмя кишела. Составился и хор. В дороге много пели. В Константинополе стояли на рейде, так как некоторых спустили на берег, в их числе и кап.Морозова, которого поместили в госпиталь, где он вскоре и умер. На пароходе выдали нам короткие бараньи полушубки: все ж теплее, чем наше египетское одеяние.

Отсюда пошли мы на Феодосию. Крыма мне еще никогда не ПРИХОДИЛОСЬ видеть. Показался он мне, после Египта, и холодным, и неуютным. Правда, в тот год переживал он небывало суровую для него зиму - стояли порядочные морозы. По прибытии в Феодосию отправился я первым делом на базар: обменять свое "египетское добро" на что-либо теплое. Вернулся я назад с парой шерстяных штанов защитного цвета.

Тревожные слухи о положении на фронте вызывали предположения, что нас незамедлительно бросят на фронт - или отдельной боевой частью, или же вольют в свои полки. Из наших трех тысяч по крайней мере 2000 могли носить оружие. Но были сведения, что нас пошлют укреплять перешеек, для чего пришлют лопаты! Это - в земле, глубоко промерзлой!

Не помню, сколько именно времени околачивались мы в Феодосии - недолго. Наконец, погрузили нас (сводный батальон "цветного" корпуса) в поезд и повезли на линию фронта. Сгрузились в Джанкое и под командой полк.Андриевского, с песнями, замаршировали куда-то.

Совершенно ушло из памяти, как я добрался до Карповой Балки, где стоял наш полк - 4-й эскадрон. В эскадроне не оказалось ни одной лишней лошади, и один из офицеров командного состава отправился к командиру полка - добывать мне командировку в обоз 2-го разряда за лошадью и одновременно за табаком для эскадрона. За время его отсутствия пришлось мне стать наблюдателем и свидетелем заслуживающей быть увековеченной картины: два всадника с обнаженными торсами, стоя у жарко горевшего костра, выжигали из своих рубашек вшей. Их было так много, что я не только слышал треск сыпавшихся в костер и лопавшихся там паразитов, но и ощущал вонь от их поджаривания.

Получив командировку, добрался я до Джанкоя, где нашел вагон, в котором под охраной часового хранились наши вещи. Навел справки: далеко ли до станции, возле которой стоит наш обоз? Где можно тут достать несколько фунтов табаку?

- А откуда ты?

- Из полка.

- А разве ты не знаешь, что отдан приказ об эвакуации? Мы еще немного подождем, а там подожжем вагон и уйдем!

Новая проблема! Кинулся на захолустный полустанок, где должен был быть обоз. На дворе полная тьма. Никто из встречных не знает - ни где наш обоз, ни что с ним. Искать полк теперь уже было немыслимо. Кое-как все же узнал, что обоз походным порядком двинулся на Симферополь. Я оказался предоставленным самому себе. Трудно себе представить столь неудачное стечение обстоятельств, способных обрушиться на одного человека, но позднее я убедился, что возможно было худшее: вернувшийся из Египта вместе со мною статный красавец, знаменщик одного из Корниловских полков, капитан Калюжный, был убит тотчас же по возвращении в свой полк. Вернулся за смертью! Другой Корниловец-доброволец, по приезде в Галлиполи, попал в госпиталь, где и умер от заворота кишек: на пароходе питался полу-сырыми лепешками. Моя судьба только посмеялась надо мною, но оставила в живых.

Полустанок, на котором я очутился, оказался настолько захолустным, что поезда проскакивали его, не останавливаясь. Получить какую бы то ни было справку было не у кого. Темная ночь еще более усложняла положение. Но на мое счастье неожиданно остановился товарный поезд - для пропуска следовавшего за ним пассажирского. Вскарабкался я на открытую площадку, груженую крупными металлическими частями, закрытыми плотным брезентом, и угнездился в какой-то впадине, дабы не скатиться под откос. Пропустили мы несколько поездов и наконец двинулись. Выехали в поле. Холодный, пронизывающий ветер заставлял искать более закрытое место. До следующей станции далеко. Пришлось терпеть. На станции, куда мы, наконец, доползли, стоял санитарный поезд, до отказа забитый ранеными и персоналом. Втиснуться в него здоровому не было никакой возможности, да и совесть не позволяла стеснить их, находившихся и без того в очень незавидных условиях. Площадки пассажирских вагонов этого состава были полны, и никто не мог сказать, будут ли еще поезда. Пришлось искать себе пристанища все равно где. На задней стене одного из товарных вагонов обнаружил я маленькую подножку, а выше, над буфером, большую железную скобу. Оседлал я буфер, лицом к скобе, и, держась за нее, предпринял дальнейшее путешествие. Несладко, но что делать - надо уходить.

Двинулись мы уже под утро. Руки настолько замерзали, что едва давали возможность удерживать полу-пустой саквояжик с каким-то бельем, фотографиями, бритвой, мылом. А с небольшой, хранившей всевозможные сувениры - в их числе и Салоникские ракушки - корзинкой пришлось расстаться. Ехали мы очень медленно. Паровоз еле тянул по ровному, но на подъемах вообще останавливался. Колеса буксовали, и поезд не мог сдвинуться с места. Тогда раздавалась команда: - Все здоровые слезай! - Таких оказалось немало. Несколько человек набирали песок и посыпали им рельсы впереди паровоза, а все остальные впрягались помогать паровозу сдвинуться - кто плечем, кто руками. Взобравшись на подъем, садились и ехали дальше, до следующего подъема, где снова надо было помогать паровозу.