ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

Слыхали ли вы когда-нибудь, как в придорожных кустах горлинка стонет? А как в приозерных камышах чибис плачет - не слыхали? Жаль. А вот когда из дали степной несется ржанье табуна, бегущего на водопой донской волны, или как сверчок под лавкою звонит, а месяц тихонько в окошко глядит? Тоже не слыхали? - Ну, а видали ли вы, как над вершиной седого кургана, возвышающегося над степью донской, орел сизокрылый неподвижно парит, как изваяние? Стога буреющей соломы и журавель задумчивый на них? - Кто слыхал, кто это видел, тот помнит и сейчас прелесть степи... степи Тихого Дона. Но больше всего в степи весной, летом и до глубокой осени, аж до Покрова Пресвятой Богородицы - вас охватит в степи запах скошенной травы, свежего сена и разных степных цветов. Особенно один запах сильный, пьянящий и, раз услышав его, вовек не забываемый - душистый Емшан. Цвет его - средство целебное от недугов, ран... А на Дону его звали Щебрец.

На Троицу в городах, станицах, хуторах, в каждом доме на полу зеленая травка, над дверьми ветки березки, липы, молодого дубка, акации; и свежестью пахнет, и праздник в доме. В углу, под образами мерцает огонек лампады и чуть слышно пахнет Емшан - по казачьи щебрец.

Последний раз приложился я к Пресвятой Богородице на праздник Покрова в станице Ольгинской, в станичной церкви, 1-го октября 1918 года. Большой образ, в богатой ризе, увит хризантемами. Образ лежит на еще зеленой травке, и... пахнет былинка душистая, Щебрец...

Последняя Троица на Дону - 1919 год. В степи станиц Аксайской, Александровской, Кизитириновки - последний раз трава косилась для праздника, и в каждом доме была зелень, и пахло свежестью, и пахло тонко щебрецом. - Уезжая с Дона, многие казаки с собою в сумку брали пучек этой травки, щебреца, а по-татарски Емшан, и верили в свой талисман. Эта травка, запах напоминали свое, степь, станицу, Дон, родимый край. С нею и умирали за честь отчизны, за славу дедов и отцов.

Все это и многое другое не раз на протяжении детства, ранней юности я видал, слыхал, перечувствовал, проезжая на бричке, а больше верхом по донским степям. И запечатлелась на всю жизнь вся неповторимая гамма волшебных звуков тех далеких лет родного края. Нигде такого нет другого...

Широко раскинулась бескрайная степь широкая. Мерно колышется степной ковыль, и, серебром переливаясь, волна за волной бегут по его шелковой поверхности. Тишина степная нарушается лишь клекотом орла, как на ниточке повисшего над бескрайностью. Легкий наклон - и на распластанных крыльях перемещается на сотню метров, и опять застыл в своей выси.

Кое-где, изредка, перепел зовет - "пить пойдем, пить пойдем", - и через короткий промежуток времени вдали чуть слышно другой ему в ответ: "пить пойдем, пить пойдем". Вот и все звуки степные в жаркий летний день. Но это - если не прислушаться. А прислушайтесь - Боже, как много разных прелестных звуков.

В жаркий полдень жаворонок тихо поет, над дорогой поднявшись, на месте крылышками машет. Пчелка жужжит, мухи - и те поют на разные тоны. А стрекозы, как миниатюрные аэропланчикн, стрекочут, Да жук этакой трещеткой над ковылью промчится и на дорогу плюхнется, и пошел ковылять по пыли, на ходу укладывая свои крылышки.

Особый и только тем местам присущий запах - смесь мяты, меда, сухой травы - можно услышать только там. Но Щебреца там нет. Вдали "спят курганы темные", таящие тайны веков, ушедшие в невозвратное время. Несколько дальше ветряк машет неутомимо своими крыльями, а чуть левее в густых садах вишневых утонуло красочное село, как бы уснувшее в полдень знойного дня.

Хороши и привольны южно-русские степи Таврии, преддверье Крыма, веками обильно политые русской кровью. Потому и маки там цветут кроваво-красные. Если на мгновенье забыть недавнее прошлое, жуткое настоящее и совсем уже мраком покрытое будущее, то, глядя на степь, на дорогу, вдыхая пьянящий воздух, невольно переносишься в атмосферу жизни и быта времен "Миргорода" и его героев, так красочно описанных Н.В.Гоголем. Но то ушло. Унесла река времени благорастворение воздухов и тот мир, которого уже не будет.

"... видно, бес водил нас в поле, да кружил по сторонам..."

В этих местах пришлось побывать ранней осенью 1842 года.

Здесь прошли броневые дивизии нашествия с запада. А потом... с востока на запад потянулись густые колонны русских измученных людей в серых шинелях. Несколько раньше доморощенные тевтоны особого назначения, не хуже броневых дивизий, прошлись по этим местам и также гнали колонны разоренных русских измученных людей куда-то в северном и восточном направлении. А еще глубже в века ушедшие заглянуть - разные татары, монголы, турки проутюжили степь широкую и тоже гнали великомучеников земли русской, только уже куда-то на юг... Многострадальная скифская степь...

С такими обрывками дум и воспоминаниями из истории моей родины - что знал, что помнил - я и мой спутник катились на некоем четырехколесном сооружении, носящем название шарабана и влекомом, поднимая густую, только русским дорогам присущую родную пыль, двумя мохнатыми низкорослыми лошаденками, которые, с разгону перебежав, как по клавишам рояля, деревянный мостик через узкий ручей, вкатили нас на главную улицу как бы уснувшего села, перепугав своим видом и ужасным скрипом всех частей нашего транспортера выпорхнувших из пыли двух ворон и очумелого от сна пса, который что-то хрипнул заспанным собачьим голосом, причем из ноздрей его, как у огнедышащего змея-горыныча, вылетели две струи пыли, втянутой собачьим носом во время сна, отчего сконфуженный страж, поджав хвост, поплелся в тень забора из подсолнухов. Насколько красочно выглядело издали утонувшее в зелени садов село, настолько жутко бедным оказалось оно перед глазами, пока мы его миновали.

Несколько сгоревших хат обугленной жутью покоились на буйно разросшемся бурьяне. Убого выглядели сохранившиеся - по всем признакам, с незапамятных времен. Не видно домашней птицы, не видно скота, почти не видно людей. Все угнано ушедшими на восток. Остальное угнано и съедено, как саранчей, пришедшими с запада. Картина давнишней постоянной бедности и разорения, плюс недавние военные вихри. Выезжая из села, я вспомнил где-то, когда-то слышанную или прочитанную легенду о тихо летящем над землей ангеле. И подумал: глядя на эту жуткую ТИШЬ, ангел должен был бы заплакать.

Наш возница сивоусый, лет шестидесяти, Опанас, недавний конюх колхоза "Красная степь" (почему "красная"?) поведал, что это тот самый шарабан, про который в годы гражданской войны сложили песню: "...Ах шарабан мой, американка, А я девченка, да шарлатанка...", - а во время оперировавших здесь махновцев выполнял функции пулеметной тачанки, в подтверждение чего кнутовищем показал на нашем сидении четыре круглых дырки для болтов, когда-то державших катки "Максима". На передке, давно стертом, когда-то было краской написано: "Не уйдешь", а на задке надпись гласила - "Не догонишь". Это историческое сооружение, долженствовавшее пребывать в каком-нибудь музее нашего времени, воскресило многое из прошлых лет и послужило причиной многих вопросов Опанасу, который, умудренный годами "ловчиться и приспособляться", ухмыляясь в ус, односложно отвечал: "Всего бывало". Видно, в карусельные годы "революционных лет" у Опанаса, действительно, "всего бывало". На правой руке не хватало двух пальцев, отсутствовало правое ухо, по виску к шее шла глубокая борозда.

Обернувшись, он показал несколько пулеметных дыр в бортах шарабана и добавил: "Це красные".

- А це билые, - указывая пальцем под сиденье, где отсутствовал один угольник, поддерживающий сиденье. Несколько помолчав, обернувшись к нам и хитро улыбаясь, сказал:

- Махновцы им пользовались, яки красных и билих билы, а вони нас теж... - и, задумавшись,как бы про себя ДО6АВНЛ: Эх, житья була, всего бувало... Ну, даешь! - вдруг крикнул он на лошадей и со свистом взмахнул кнутом.

Я понял - старик воскресил из прошлого победный клич, что гулял тогда по всем просторам взбаламученной России. Мы снова катились уже по степи, еще более живописной, еще более усеянной яркими пятнами красных маков. Подумал, не здесь ли Глиер вымучивал свои бесшабашные звуки к опере "Красный мак".

Перепела затихли, какая-то стайка птиц кубарем скатилась с высоты к подножью кургана, из-за которого метнулась темная тень степного орла.

- Бачьте, орел, - кивнул на хищника Опанас, - а тоди був орленок, така писня була, - и замолчал.

Я внимательно стал разглядывать нашего возницу, его крепкий загорелый затылок, широкую спину, мне видны его жилистые руки с остатком закорузлых пальцев, и вдруг я спросил его:

- А ты, дядя, чего ж не отступил на восток?

Не оборачиваясь к нам, ответил:

- А хай им грец, нехай соби втикають, без них, мабуть, липшее буде.

- А ты, - спрашиваю, - в революцию, верно, в Красной армии был?

Опанас как-то крякнул, пошевелил возжами, сидя полу-боком, сказал:

- Спочатку був у красных, як с германской пришел, набачився богато, не добре робилы, так я до билых перемахнувся, до казаков. Може слыхали, корпус генерала Мамонтова был. Донской. Всяко бувало.

Лошади побежали с горки, шарабан наш запылил среди кустарников, начались перелески, за одним из них был виден до тла сгоревший хутор, у дороги, уткнувшись дулом пушки в канаву, боком стоял танк с красной звездой, с перебитой гусеницей. Опанас, указывая кнутовищем на хутор, поведал:

- У девятнадцатом роке тут мени буденовец, как в атаке столкнулись, ось што мени зробив, - показывая на шрам у шеи, - тильки вин малость промахнувся, а я и доси то мисто знаю, кажинный раз, як минаю, так про себе и помяную душу раба Божьего, яку я до неба пустив.

- Ого, да ты бывалый, Опанас!

Опанас ухмыльнулся.

- Всяко бувало, - говорит. - Как бы не соромно, так я б штаны сняв, та показал бы, як мене билые шомполами отработалы, доси боком сидю.

- Погоди, дядя, как же так, ты же у белых был?

- А я потим до махновцев втик. Дюже строго у билых було: то не можно, це не можно, а у махновцев все було можно, - гуляй соби и годи. Така хвиля була, молод був, другий раз горилки напьешься, так сам соби атаман... Ну, а потим, як билые из Крыма вышли, так под Каховкой нас злапали, а мене спизнали. Полковник, який у казаков був, коли я до них пристав, спизнав мене, як по строю полоненых проходил. Як побачив мене, тай каже: да це ж Опанас. Ты, каже, собачин сын, у красных був, до нас пристал, а зараз до махновцев подался. Ото ж я тоби злыдень покажу, як щастя шукать. Ну и показали, доси памятую. А чоловик добрый був, другий бы в расход пустив.

Старик, помолчав, добавил:

- Коли б знав, що потим буде... Це вин правильно тоди сказав мени. Щастя шукав, ото ж найшов це щастя... - Старик, видно, растрогался. - Ну, давай, давай! - закричал он на лошадей; лошадки побежали быстрее, вдали за перелеском показались строения города.

Небольшой степной город, каких немало на юге России. Домишки с когда-то зелеными ставнями, с давным давно некрашеными крышами, дворы с ветхими покосившимися заборами. Пыльные улицы, обсаженные акациями, с ухабистыми тротуарами, заросшие лопухом, крапивой, колючками...

Центр, если можно так выразиться, это небольшая городская площадь. На одной стороне церковь... без крестов, напротив старое, с претензией на монументальность здание местной управы, затем городской сад с вековыми разросшимися дубами, липами, который пересекает прямая главная улица, уходящая в степь - так и зовется "Степная".

Проходя по улицам и даже любуясь этими свидетелями старого доброго времени и глубокого мира, мы обратили внимание на кое-где расклеенные, с грехом пополам отпечатанные афиши, громко гласящие:

"В воскресенье в 9 часов утра в Соборе (!) будет отслужена панихида по на поле брани павшим казакам в походе. Затем будет отслужен молебен о ниспослании победы Христолюбивому воинству, после которого состоится парад (!) сводной группы казачьих войск".

Переглянувшись, глазам не поверили. Снова перечитали. Внимательно рассмотрели афишу, и показался нам этот лист бумаги каким-то опять вспыхнувшим тем светочем, что зажжен был на Дону больше двух десятков лет тому назад. Не слова на ней были, а музыка, мелодии тех лет как бы зазвучали над нами. За живое задели памятные слова, фазы... "павшие на поле брани"... Вспоминаются лица юные, безвременно павшие на полях брани за Веру, Царя и Отечество, а вскоре и другие такие же и еще более юные, павшие на родных полях за Русь Святую... "О ниспослании победы Христолюбивому воинству..." Вспоминаются - большая площадь, на ней ровные ряды, много коленопреклоненных рядов с обнаженными головами, над ними - лес сверкающих штыков, перед ними священник с поднятым благословляющим крестом, кругом хоругви и задушевные песнопения хора молебна.

"Парад сводной группы казачьих войск"... и опять перед глазами площадь, ровные, стройные ряды конницы, под звуки оркестра и все заглушающего "ура" проходят сотни казачьих полков, уходящих на фонт, в блеске оправы их оружия, снаряжения, и над ними лес колыхающихся пик. Как все это было давно, и вдруг... Пошли в управу убедиться, что это не галлюцинация. Какие-то старички, новые отцы города, разъяснили нам, что на-днях в их город прибыла большая группа казаков с Дона, с семьями, походным порядком в военном строю, в форме, с оружием и с официальным разрешением германского командования двигаться в тыл. Под постой им отвели школу, сразу за городским садом.

Несмотря на торопливость нашего Опанаса пускаться в обратный путь, все же решили остаться еще на один день. Была суббота. Выйдя из управы, пересекли сад, вышли на широкую улицу и сразу увидали здание школы, а на всей территории двора, вдоль забора, ровными рядами выстроены возы с поднятыми кверху дышлами, между которыми на натянутых веревках было развешено разношерстное сушившееся белье.

В углу двора шла стирка, бегали женщины, девушки, одни белье снимали, другие мокрое вешали, справа была правильная коновязь с лошадьми, несколько казаков чистили своих коней, задавали сено, мелькали лампасы, зеленые гимнастерки, синие погоны, кой у кого с лычками, бегала детвора, несколько овчарок лежали под возами, у крайнего воза блеяли овцы и несколько коз. У ворот ходил казак с шашкой через плечо, в старом, давно выцветшем обмундировании, но подтянутый, вроде дневальный у ворот, чуть дальше несколько казаков стояли, окруженные группой горожан; слышен громкий разговор, прерываемый смехом, возгласами. У главного входа в школу мы сразу заметили в коридоре двух офицеров, решили подойти.

Поздоровались. "Здорово дневали". Улыбаясь, выходят к нам. Оба пожилые, загорелые лица, на обоих старые, когда-то серебряные погоны (где сохранились?) - сотник и есаул. Сбоку простые казачьи шашки. Мой спутник только и мог сказать: - "Пришли, значит?"

- Ушли, - говорит есаул, улыбаясь, а сотник добавляет: - И уходим.

- Вы что же, - спрашивают, - с запада?

- С запада.

- Ну, а мы, вот, с востока. Вот и встретились.

- Выходит, что вроде опять встретились, - говорит мой спутник. - Вы где же были тогда?

Оба рассказывают: в мировую войну воевали в дивизии генерала Каледина, в гражданскую - в корпусе генерала Мамонтова, а потом в корпусе генерала Гусельщикова. На эвакуацию в Новороссийск дойти не успели. Схоронились. Ну, а потом... и вспоминать не хочется. "Сейчас, вот, идем на формирование казачьего корпуса, наш-то атаман, Петр Николаевич Краснов, ждет нас, голос подал, ну и... всколыхнулся Дон, а там, как Бог даст."

Долго беседовали, уже сидя в их комнате, многое рассказали казаки за все годы. Грустно было слышать всю горечь их слов, слов седых утомленных людей, которые в годы 1-й мировой войны были острием, ушами и глазами русской армии в Восточной Пруссии, на Карпатах, у Перемышля и т.д. Но все было как-то привычным слушать для того времени, для тех мест, от всех слоев населения. С есаулом идет дочь с двумя детьми, сына и зятя нет, рассказывает, как забрали в 1937 году, так и сгинули, и грустно добавил - то ли о здравии поминать, то ли за упокой. Сотник - с женой. Говорит о своей истории. В 1930 году всю семью, родных, близких, почитай полстаницы - скотским порядком вывезли в Нарымский край, да не все доехали. После отбытия 10 лет заключения были оставлены на так называемом вольном поселении. С начала войны бежали на Дон, куда и прибыли как раз в самую точку, и, смеясь, сказал: как раз к походу, еще б гудок, и опоздали бы.

Наговорились вдоволь, угостили по чашке бекмеса. Дружески попрощались, обещали быть завтра в церкви на службе и, уходя, я все же спросил, чем это пахнет в комнате, чем-то знакомым, что-то напоминающим, не потниками, не седлом казачьим, что тут же в углу лежали, а чем-то степным. Есаул улыбнулся, подошел к седлам, из сумы вытащил мешочек из парусины, подавая мне, сказал:

- А ну, угадайте, там вот земля Кагальницкая, что Тимофеевкой зовется, а прож ней...

А я приложил мешочек к лицу, вдохнул в себя этот родной запах и перебил его: "Знаю, Щебрец там"...

Отдал ему в руки мешочек и вышел из комнаты. Шел через парк, - как нектара глотнул, вроде заставившего все забыть, что есть, и все вспомнить, что было...

К половине девятого мы были уже на площади. Тротуары били запружены жителями, бедно, но по возможности по-воскресному одетыми. Перед церковью на площади стоял небольшой столик с утварью, рядом аналой с большой иконой на вышитых полотенцах, убранный цветами и зеленью. В две шеренги выстроен казачий пеший строй, заметно после дальней дороги подчищенные, подтянутые; в строю стояли и их возницы - старики. На левом фланге стояли женщины, дети. Трудно передать всю прелесть трогательной картины и всю гамму родных красок, лампасы, фуражки цветные нескольких кубанских казаков, как потом оказалось, станицы Старотиторовской, погоны, почтенные бороды, седые головы, а рядом несколько задорных чубов молодых. И все это - в солнечный летний день и на фоне православной церкви. Перед строем ходил вахмистр, пожилой усатый донец. Подравнивал строй, поправлял снаряжение, поговорил с левофланговым женским строем и было уже повернулся, как из-за кофт и юбок вырвался мальчуган лет 10-12 в казачьей форме и, оторопело остановившись, закричал: "Деду, я до казаков у строй хочу!"

Вахмистр, обернувшись, погрозил пальцем, что-то сказал, но мальчик не унимался: "Не хочу я тут промеж баб и девок, до казаков хочу, деду,_можно?"

По площади пронесся смех. Сцена была, действительно, смешная и умилительная. Вахмистр что-то сказал и пошел дальше, а мальчик стремглав бросился мимо женщин и сияющий, на всех победно поглядывая, стал крайним в строй.

Где ты сейчас, казаченок? Прочтешь - отзовись!..

Минут через десять вахмистр засуетился - сквозь толпу горожан протискивался духовой "оркестр": музыканты, восемь человек, одеты с претензией быть хоть как-нибудь похожими на военных, с начищенными кларнетами, флейтой и другими дудками и даже с барабаном. Вахмистр устроил их на правом фланге и даже за руку поздоровался с "капельмейстером", и они стали обсуждать что-то, очевидно, важное, судя по их озабоченным лицам и неимоверной жестикуляции.

- о -

Ровно в девять часов вахмистр, в роли "командующего парадом", поправил на себе снаряжение, фуражку, вышел на середину, четко повернулся к строю и, как видно, так и не отвыкший за два десятилетия от службы, подал громким голосом команду - "Пар-рад смирно!" и... буквально выхватил шашку, блеснувшую на солнце клинком, и двинулся, отбивая шаг, навстречу идущему к строю уже знакомому нам есаулу.

Остановились друг против друга, один с обнаженной шашкой в руке, другой с рукой у козырька казачьей фуражки. В нависшей тишине прозвучал рапорт: "Господин есаул, сводный отряд донских и кубанских казаков построен по вашему приказанию. В строю сто двадцать восемь казаков. К походу все готовы". Все взоры были устремлены на эти две сугубо национальные фигуры, воскрешающие минувшее, незабываемое, былую славу.

После краткого приветствия и обхода строя, из церкви вышел в полном облачении старенький священник, дьакон, два мальчика прислужника, небольшой хор певчих, среди которых было несколько прибывших казаков; двое из них держали хоругви, недавно реставрированные. Обнажились головы, наступила полная торжественная тишина, замелькали руки, кладущие крестное знамение.

Началась краткая панихида по убитым уже на походе. Вглядываясь в лица, я не нашел ни одного безбожника, вернее, ни одного насмешливого лица или просто праздностоящего. Многие становились на колени, большинство истово крестились, свечей было мало, а те, что горели, были, видно, наспех приготовлены. В женском строю замелькали часто платки, вытирали глаза и казаки, вахмистр и есаул клали на грудь широкие кресты.

Настал жуткий, глубоко тронувший всех момент, когда старенький священник проникновенно и громко провозгласил: "Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Твоим воинам: Петру, Алексию, Сергию, Николаю, павшим на поле брани за Веру православную и за народ свой многострадальный, и сотвори им, Господи, вечную память".

Хор запел "Вечную память", которую подхватил и весь упавший на колени казачий строй; казалось, поет вся площадь, обливаясь слезами, ибо многие буквально плакали навзрыд. Момент был потрясающий и незабываемый.

Я не помню, как прошел напутственный молебен, ибо все время был под впечатлением прошедшей панихиды, в которой вечную память пели бесконечному множеству безвременно и безвинно погибшим и в смуте умученным.

В строгом порядке, степенно подходили к аналою, сотворив крестное знамение, прикладывались к образу, затем подходили ко кресту. Подошли и мы. За несколько шагов до аналоя я уже глядел на лежащий передо мной образ Владычицы, на проникающий в душу кроткий взор, как бы все видящий, все знающий и успокаивающий. Вспомнил тот год - последний на Дону - станица Ольгинская, войсковой праздник, станичная церковь, убранная цветами, зеленью, посредине на аналое образ такой же. А может быть, и тот самый. Только еще более потемневший. Перекрестился. Положил обе руки на края аналоя, приложился к Покрову Пресвятой Богородицы. Еле слышный запах заставил вздрогнуть, поднять голову. На меня смотрели святые глаза, а сбоку, в зелени, лежало несколько полузасохших былинок Щебреца, а надо всем украшением лежал сухой бледно-васильковый вечный бессмертник... смертию смерть поправ.

И на мгновение ярко воскресились в памяти моменты далекого прошлого, степной запах - вот такой же, как у образа сейчас - как в расплывавшемся тумане открылись картины родного края, безжалостно отнятого... Ковыль, камыши у озера, кресты родных могил на погостах, пыльные дороги, и среди рощ, курганов и степи широкой течет Тихий Дон. А над всем краем - Покров Пресвятой Богородицы, чей образ, так бережно хранимый долгие годы, увозили сейчас с горстью земли станичной и душистой былинкой с собою казаки в изгнание, а может быть и на смерть за верность себе и Отчизне.

Приложившись ко кресту, я отошел в сторону и сразу увидал у аналоя с образом коленопреклоненную фигуру, крестясь, кладущую поклоны. То был наш возница. Опанас с трудом поднялся, как видно, очень бережно приложился, затем подошел ко кресту, перекрестившись, поцеловал крест и вдруг обеими руками взял руку священника и ее поцеловал. Батюшка растерянно посмотрел вслед уходящему Опанасу, и до меня донеслись его слова - "Спаси Христос!"

С площади унесли столик, аналой. Завернутый образ в полотенцах унесли казачки. Батюшка вышел в церковную ограду, поднялся на паперть да так и простоял на ней до самого конца. Из-за церковной ограды коноводы стали выводить по походному оседланных коней. Через несколько минут в конном строю стояло сто двадцать восемь всадников. На площадь из улицы от школы стали втягиваться уложенные по дорожному возы. С ними появился наш другой знакомец, сотник, к нему мы и направились узнать, зачем такая громоздкость для парада. Улыбаясь, он нам пояснил:

- А мы зараз и уходим, четыре дня задержались по ремонту, вместо двух, так надо поспешать.

Пожали ему руку, пожелали всего доброго и отошли в сторону.

Вдоль всей площади до городского сада стояли мужчины, женщины, дети, у городской управы стояла группа стариков и уже знакомый нам есаул. Позади стояли два казака и три оседланных лошади. Интересны были наблюдения этого исключительного явления того времени, мне кажется, что большинство стоявших тут жителей переживали торжественность момента, соприкоснувшись с отголоском прошлого, и чувство сладостной надежды, очевидно, уже недалекого и несравненно лучшего будущего делало всех людей трогательными и любвеобильными, мне кажется, так выглядела площадь Белогорской крепости перед появлением орд Пугачева. На площади все же немногочисленные жители, довольно бедно одетые, сравнительно небольшая группа всадников, выстроившихся в одну линию. Глядя на этих сынов Дона, было грустно видеть, что это уже не те лихие сотни казачьих полков, которые я видел уходящими на фронт в годы мировой войны. Розно одетые, не все имели сапоги, разные масти лошадей, разные седла, не у всех шашки, всего несколько винтовок, резкая разница в возрасте - рядом с очень пожилыми казаками были совсем юные мальчики, - но, что было очевидно, это у всех на лицах было выражено горячее желание быть теми, кем они были, и быть достойными их предков и славы родного Дона.

Над площадью опять нависла торжественная тишина. Сотник сел на своего коня, поправил фуражку и подар команду.

- Группа смир-рна, спр-рава по три, марш...

Оркестр заиграл марш, затрудняюсь сказать, какой, но играл с душой. Казаки быстро, как на учении, перестроились по три и во взводных колоннах двинулись за сотником.

Перед каждым взводом шел урядник. Приятно было видеть, что все четыре урядника, как и вахмистр и почти все правофланговые и по виду, и по одежде были настоящие казаки прежнего времени, вот только если б... не так много седых голов.

Трогательно было видеть, как, поравнявшись с группой пожилых людей, скромно стоящих у здания городской управы с непокрытыми головами, и есаулом, с рукой у козырька фуражки, взводы отчетливо поворачивали головы направо и раздавалось довольно громкое троекратное ура. Оркестр превзошел себя и действительно гремел, кричали ура и жители, аплодировали, раздавались крики: "Браво, казаки, Бог вам на помощь, да здравствует Дон и Кубань!"

На паперти церкви одиноко стоял старенький священник с поднятыми обеими руками, в которых держал крест, как бы благословляя уходящих, обреченных людей. Прошли взводы, прошел и ушел небольшой обоз, и последними прошли рысью молодцеватый вахмистр с восемью казаками, как бы замыкая походный порядок. За ними, попрощавшись с городом, поблагодарив за помощь и гостеприимство, ускакал со своими ординарцами и есаул.

Через час пустились и мы в обратный путь. Перед нами опять степь широкая. Резво бегут лошади. Скрипит и стонет видавший виды наш шарабан. Волнуется, серебром переливаясь, сбоку ковыль. Каждый из нас погружен в свои, ему одному известные думы. Каждый по-своему переживает так неожиданно все виденное, все перечувствованное. Мой спутник как бы дремлет, а я знаю - не дремлет он. Ведь тогда он на Дону был, когда первые начавшие зажгли первый светоч среди мрака, окутавшего Россию.

В то время я был лишь только гимназист. А он уже был поручик. Как бы очнувшись от глубокой задумчивости, он, глядя на степь, сказал:

- Вот тогда тоже такие же маки были разбросаны по степи, да и не только маки...

...И не знали мы... что через несколько лет ярко зацветут кроваво красные "маки" в долинах Лиенца, Дахау, Платнинга, Ромини и других мест, усердно взрощенные трудами офицеров Его Величества Короля Великобритании.

И вспомнил я запах былинки донской, что вдохнул вчера и сегодня у образа Покрова, такой же, как и тогда на Дону, многое напоминающий и никогда незабываемый щебрец, а по татарски емшан, и сказал об этом спутнику.

Опанас, все время молчавший и все слыхавший, добавил, все так же боком сидя:

- А я увчора у казаков був, тоже им горилки поднес вид кума, a потом воны спивалы про свий тыхий Дон. Так уси люды, яки на вулице булы, плакали, сердешны. - И немного потом добавил: - Я теж дюже растрогался, споминали, як тоди у походах теж спивалы. Отож уся житья у походах...

Умолк Опанас, чуть пошевелив вожжами и поникнув своей седой головой, полной, видно, дум своих печальных...

Солнце уходило на запад, куда ушли казаки, куда уйдем и мы... Справа на нас смотрел задумчивый курган, а над ним, словно на ниточке повисший, как бы с ним прощаясь, парил степной орел.