Поздняя осень. Погожий ясный день, какими изобилует Кавказ в это время года. Воздух, напоенный ароматом свеже-скошенной травы у дороги, не шелохнется. Весь Божий мир затих в сладкой истоме запоздалого в зимнюю дорогу осеннего дня когда-то благодатного края. Торжественную тишину умирающей природы изредка нарушает писк ласточек, стремительно вонзающихся в голубую лазурь безоблачного неба, откуда порой слышен крик летящих на юг когорт журавлей.

Пустынна гладко укатанная Военно-Грузинская дорога.

Вдали над Джираховским ущельем плавно парит горный орел, описывая бесчисленные круги. Порой застынет на месте, как будто висит в воздухе, и словно внемлет последней песне осени.

Где-то вдали, от Столовой горы, доносится глухое уханье, как тяжелый стон могучей груди, переполненной жестоким страданием. По старинному преданью, это стонет Прометей, прикованный разгневанными богами цепями на скалах гор. Так и стонет уже тысячелетия до наших дней, дней непомерной скорби.

Вдоль дороги, внизу, блестя на солнце, мирно катит свои холодные, прозрачные воды Терек - здесь он почти мирный, вырвался из темных объятий Дарьяла и рад открывшимся просторам, и ничто его уж не тревожит, до самого Каспия.

В стороне, у подошвы вздымающихся гор, прилепился небольшой аул. В отличие от других, в нем мало растительности, и весь он какой-то серый. Лишь у немногих жилищ застыли, словно замерли яблони и несколько чинар, с пожелтевшими уже листьями.

Выше аула, на ровном плато, одинокая сакля, обнесенная глинобитной стеной с маленькими квадратами каменных башенок. Вдоль внутренних стен расположены надворные хозяйственные строения.

Впечатление некогда небольшой горной "твердыни", а сейчас - облупившиеся стены, которые кое-где и развалились и поросли сорной травой, в которой, шелестя, бегают многочисленные ящерицы, - говорят о запустении. А если вглядеться внимательно - видно, что запущенность-то недавняя.

Сбоку небольшой фруктовый сад, симметрично и вдумчиво некогда посаженные тополи, аккуратные постройки из камня, в некотором отдалении пчелиные ульи, хорошая зигзагообразная дорога, обложенная парапетом из дикого камня, - говорят о долгом труде, былой хозяйственности и достатке владельцев.

У ворот двора, греясь на солнышке, лежит кавказская овчарка, лениво отгоняет лапой назойливо лезущую муху и, наконец, чихнув и вспугнув спящих кур, побрела в тень у сакли.

Из дверей низкой сакли вышел стройный осетин в старой серой черкеске, затянутой потертым, с серебряным набором ремешком. Вся его фигура с гордой осанкой выдавала не только сына гор, но и воина. Его возраст трудно было определить с первого взгляда, но, вглядевшись в лицо, обрамленное небольшой с проседью бородой, и на глубокие морщины лица, вы убедитесь, что человек много прожил, а еще больше пережил.

- Что, Шайтан, нехорошо, да, нехорошо, друг, - сказал старик, ласково гладя овчарку по голове.

Шайтан было ткнулся носом в ласковую руку хозяина, вильнул хвостом, поднял морду, глядя умными глазами друга, словно хотел что-то сказать, да только как-то нелепо мотнул лапой и, отвернувшись, лег, a потом вдруг сел и заскулил. Ему, видно, грустно было, так же, как хозяину.

Старик подошел к квадрату башенки, что была на самом краю плато, откуда открывался вид на всю окрестность.

С детства знакомые в вечном сиянии вершины гор. Белой лентой к Дарьялу уходящая Военно-Грузинская дорога. Нежной зеленью луговой травы покрыты склоны Джираховского ущелья. Справа, вдали, седая вершина старика Казбека. Родной, любимый край...

Сколько красивых, счастливых, ушедших в былое дней воскрешают эти места... Загляделся старик, задумался и тяжело вздохнул...

За вас, родные горы и долины... за аул родной, за свой очаг, за всю страну Белого Царя отдал всю жизнь, все силы, все, что было дорого. А теперь... - и горькая складка у рта стала еще глубже.

Джамбул Булатов - "кулак". Джамбул - "паразит", Джамбул - "чуждый элемент" и многое такое, чего и не понять было.

Так выкрикивал приехавший из города, какой-то невзрачный вертлявый человек в очках, с волосами на голове, как у женщины, под охраной нескольких милиционеров и каких-то вооруженных штатских осетин и ингушей, вчера, на собрании аула, внизу у сельсовета.

Джамбул там не был, ему вчера вечером рассказал об этом пришедший Аслан-бек и младшая дочь Зюлейка, бывшая с подругами в ауле.

Придя домой, Зюлейка, вся в слезах, судорожно рыдала на груди отца, бессвязно рассказывая, как "начальник" из города, показывал на саклю Булатовых, брызгая слюной, странно коверкал русские слова, кричал визгливым голосом: "Булатов враг, кулак, и таких, как он, советская власть уничтожает с корнем. Ему и детям его нет места среди честных крестьян!"

Обо всем этом более толково и связно рассказал Аслан-бек. И еще более подробно рассказали пришедшие позже Хасан и его друг Васо. Последний, в прошлом Василий, приютившийся в ауле лет десять тому назад, сразу после гражданской войны, быстро научившийся говорить по осетински, трудолюбивый, хороший работник, всегда всем помогавший, как-то прижился в ставшем ему родным ауле, сроднился с тружениками гор и, будучи от роду чернявым, совсем стал осетином - Васо Урзаевым.

Васо стоял у дверей сельсовета и тоже слушал речи "начальника" и наблюдал по сторонам. Горцы хмуро слушали. Все любили Булатовых за добрый нрав, а Джамбула уважали, как лучшего когда-то джигита гор, и за старую его ласку ко всем. Им не было понятно, почему они "крестьяне", которыми очи никогда не были. Не было понятно какое-то

учение какого-то "Марлы Кваксы", которого, как Бога, хвалил "начальник". О какой-то мировой революции кричал человек, и что такие, как Джамбул, стоят на ее дороге, в то время как Джамбул никогда без дела не стоял на дороге, был хороший трудолюбивый хозяин, а последние годы еле перебивался с семьей. И вздохнули, расходясь, когда приехавшие из города агитаторы шумно залезли на свой грузовик, захватив два больших бидона с медом, барана, мешок яблок и два кувшина чихирю, и скрылись в ночи, под крики какой-то песни о пожаре на весь мир.

Причина приезда агитаторов была понятна Васо, и он сразу со своим кунаком Хасаном поспешили к Булатовым.

Старый Джамбул тоже понял, что зто начало его конца. Он знал, что творилось недавно в Баксане под Нальчиком, в Дагестане, на Кубани, на Дону, под Орлом и доже около Петрограда, где много лет провел он на Царской службе. Бывая по всей Осетии, Ингушетии, в Дагестане и Грузии, он встречал много русских крестьян со всех концов необъятных просторов России, побиравшихся по станицам и аулом. От них он слыхал, что советская власть разоряет хозяйства, а тружеников в запертых вагонах куда-то увозят.

И этого не мог понять Джамбул. Зачем? И за что? Ведь так даже иноплеменные враги не поступают, вторгаясь на территорию побежденных. И вот теперь докатилось и сюда.

Сгорбилась спина. Никогда не было так тяжело. Присел на камень. Глядит на белую ленту дороги вниз. Видно, ждет кого-то. Еще ночью ускакал сын Амалат в город к старому другу Петру. Петр много знает, бывал здесь. Любил послышать старого Джамбула, много и сам рассказывал. Разные люди, а общего много. Что-то скажет сегодня? Глядит старик вдаль, еще печальнее стали глаза.

"За что наказуешь, Аллах?" - шепчут губы. Ведь все уже давно отнято. Уже много лет своими руками, с сыном и дочерьми возделывает маленькое поле, сея кукурузу, разводя огород, ухаживая за пчелами, за малочисленным скотом, промышляя охотой.

Все, что требует ненасытная власть, все исправно отдает семья Булатовых так же, как и все, порой лишая себя необходимого. Разве это вина, что был он много лет верным слугой Российской Державы, верным воином Белого Царя и его великого народа, с которым вместе, плечом к плечу, делил он трудности походов в двух войнах?

И перед глазами прошли видения давно минувших лет...

Давно, лет тридцать с лишним тому назад, Джамбул - в алой черкеске, расшитой серебряными и золотыми галунами, с позолочеными газырями, в белой папахе. Сбоку шашка, вся в серебре, клинок - настоящая гурда, еще отец ею рубил турецких янычар и собак-курдов под Батуком, Карсом. На поясе - кинжал, весь в серебряной оправе, с не менее славным прошлым.

После Императорского смотра на Царскосельском поле Джамбул Булатов вызван - показать кавказскую джигитовку.

Правильное каре войск образует громадный четырехугольник, на одной стороне которого, под натянутым шатром, на Царском валике стоят молодой Император с Императрицей, члены Царской фамилии, гости и иностранные представители.

По данному сигналу, с места в карьер, стоя в седле на вороном арабе, мчится Джамбул, гикая, размахивая кинжалом, горяча коня. Дойдя до середины поля, он испускает дикий гик, и одновременно раздаются возгласы испуга на валике - горец падает, но это только кажется: он на лету вложил кинжал в ножны, алая черкеска его прилипла к левому боку лошади, и под животом ее он быстро переползает на правый бок и вновь стоит на седле и вихрем несется, стоя на одной ноге, вдоль застывшей линии войск.

Вот в одну сторону летит белая папаха, в другую, сверкая, кинжал, вонзившийся острием в землю. Плавный поворот, снова клич гор, конь распластался в бешеном аллюре, вьется по ветру алая черкеска, одна нога в стремени, другая носком на луке седла, и висит горец, почти касаясь головой земли. Вот подхватил папаху, с гиком, в один момент, упругим движением перебрасывает весь корпус в то же положение на другую сторону и вмиг подхватывает кинжал.

На Царском валике громкие аплодисменты, возгласы восторга несутся из рядов Императорской конницы.

Кинжал в зубах - и на крупной рыси, уходя на арабе к строю личного конвоя Его Величества, алая черкеска, как мяч, перебрасывается через седло слева направо и обратно, отталкиваясь от земли мягкими кавказскими чувяками, и наконец, выхватив шашку, горец завертел ею со свистом, образуя сплошной, сверкающий на солнце круг.

Круто осадив коня перед строем, скользнул с седла, снял папаху и, прикладывая ее ко лбу и к сердцу, низко поклонился в сторону Императора, стоявшего под распластавшим над ним свои могучие крылья Российским двуглавым орлом.

В тот же день, с этой же эмблемой на крышке, получил из рук Государя часы в золотой оправе.

Несколько лет спустя, под Вафангоу, от разрыва японской шимозы погиб родной брат Ибрагим, шедший рядом с ним в атаку. А затем, в арьергардных боях под Мукденом, Джамбул был и сам ранен в голову и в левый бок, перед этим изрубив с несколькими горцами полувзвод японцев. Домой приехал с Георгиевским крестом на черкеске. В Великую войну лучше всех доставал языка Джамбул Булатов. Под Перемышлем в конной атаке погиб последний брат, перерезанный пулеметной очередью.

В январе 1917 года Джамбул, лежа на носилках, прощался со своим старшим сыном Алимом, пришедшим к нему в полевой госпиталь. Венгерский гусар взмахом сабли, нацеленной в голову, отхватил три пальца левой руки, в которой держал кинжал - им и оборонился, - а взмахом правой, отцовской гурдой, разделил гусара надвое, но в тот же

миг впился в бок другой клинок и, падая, Джамбул видал, как юный гусарик, подскочивший на помощь товарищу, задыхался в петле Алимова аркана и навзничь валился с коня.

С тоской отец прощался со своим первенцем. С тех пор его больше не видал. В конной атаке, при взятии частями конницы Белой армии Эльхотова в 1918 году, погиб красавец Алим от большевицкой пули, так и не дойдя до родного аула.

А потом умерла жена, не пережив гибели сына, диких грабежей и насилий красных банд. И остался Джамбул с младшим сыном и двумя дочерьми. Много родных и близких погибли, служа верой и правдой великой России - народу, с которым сроднились.

А теперь, за все, что отдано, по определению новой власти, вдруг стал "врагом" той страны, за честь и славу которой погибли два брата, отдал любимого сына и пролил много своей крови.

Затуманились глаза, глядя на окрасившиеся пурпуром горы в лучах заходившего солнца, и долго еще перед глазами носились видения давно минувших дней, навеянные воспоминаниями в самую тяжелую минуту жизни.

К ночи прискакал Амалат. Вести были плохие.

- Петр кланяется тебе, отец, - сказал сын, - велел сказать, чтобы уходил в горы; он слыхал, что скоро в Осетии, так же, как и по всей России, заберут всех, кого не любит советская власть, а тебя она не любит.

Долго и много рассказывал Амалат, что слыхал от друга Петра. И в ту бессонную ночь понял старый воин лихой и дерзкой Императорской конницы Джамбул Булатов, что он враг - да, он враг, но враг тем, кто были действительно врагами Великой России!

Шел тысяча девятьсот тридцать проклятый год. Свистел, гуляя по ущельям, ледяной ветер. Еще громче стонал Прометей на Столовой горе. Похоронным звоном звенели, ударяясь одна об одну, оголенные, заледеневшие ветки карагача над Тереком. Низко бежали взлохмаченные облака, то открывая, то вновь закрывая громады гор.

Вниз по дороге от родной сакли шел Джамбул в той же серой черкеске, без ремешка с серебряным набором. Рядом шли, прижавшись к отцу, Зюлейка и Фатима, окруженные вооруженными людьми. Бурку и теплую одежду не позволили взять, сказали, что теперь это не их, а "народное".

Внизу, у сельсовета, у большого грузовика, тот же вертлявый плюющийся человек в теплой шубе, в огромной папахе, с наганом в руке, ругаясь, распоряжался посадкой приводимых испуганных, ничего не соображающих людей.

В темноте, под дикий хохот ветра, усадили всех в грузовик, усадили туда же и Васо, который был связан и жестоко избит. По углам разместился конвой. И под хмурыми взорами нескольких горцев - "представителей аула" - затарахтевшая машина исчезла в ночи, с навсегда увозимыми от родных очагов ни в чем неповинными людьми.

Исчез за поворотом красный глазок машины; надрывая душу, раздавался вой Шайтана, оставшегося у разоренного гнезда верного воина двуглавого орла.

Пользуясь темнотой, Джамбул снял папаху, положил ее на колени, разорвал пальцем нижнюю подкладку и нащупал маталлический кружок, погладил пальцем крышку, ощущая контуры эмблемы, при свете звезд, появившихся в разрыве облаков, разглядел, что стрелки стояли на двенадцати. Кончились старые сутки, начинались новые. Поочередно приложил дорогую реликвию к сердцу и губам и незаметным движением швырнул в Терек, вдоль которого бежала машина. И впервые из глаз скатились крупные слезы, тотчас же замерзнув на седой бороде.

На другой день Амалат, возвращавшийся с охоты, был встречен в горах, недалеко уже от аула, ожидавшим его Хасаном, который предупредил его, что в ауле ждут его оставшиеся четыре милиционера с приказом его арестовать, и рассказал обо всем, что разыгралось прошлой ночью в ауле.

Грохнулся о земь и застонал Амалат от горя, обиды и бессилия. Не утешал его Хасан, а только глядел и ждал. Встал с другим лицом Амалат. Стряхнул снег с бурки, поправил кинжал, закинул за плечи ружье, взял сумку с патронами и с куском хлеба, поблагодарил Хасана за верность и дружбу, крепко пожал ему руку, глянул вниз на родной аул и походкой сильно раненого человека исчез в горах.

Из-за туч на все смотрел седовласый Казбек и лишь глубже шапку на брови надвинул и, казалось, горестно вздохнул и еще больше затих.