Так бывает. Порой, услышав вдруг мелодий звуки: ноктюрн Шопена, вальс старинный, то ли песнь степную иль романс далеких лет, забытый, - вы невольно вспомните отрезок жизни вашей, о котором пели звуки эти.

Так бывает, когда запах цветов заставит: вздрогнуть вас, и опять воспоминания давно ль, недавно ль лет ушедших.

Ведь правда, так бывало с вами?

Так было и со мной. Запах роз, среди которых я случайно очутился, воскресил в памяти то, что было и незабытым осталось навсегда.

Их запах, запах нежных лепестков, еще росой покрытых, напомнил что-то мне. Я вспомнил такой, именно такой же запах: те же нежно розовые лепестки цвели в те годы под окном, из которого неслись звуки. То был старинный вальс забытый.

Его играл моряк. Он ранен был и перед отъездом за Русь Святую в бой нанизывал аккорды, и звуки нежные звучали, как укор немой.

Вот этот запах роз и нежная мелодия старого рояля ушедших лет напомнили отрезок времени далекого, как эпизод истории моей страны.

А написать заставили вот эти строки, которые прочел на-днях:

Год 1919-й. Декабрь на дворе. Порт на Черноморье. На рейде боевые корабли. Как утюги, стоят, дымят, и всех наций флаги в выси полощутся, дразнят.

У пристани простые корабли, для грузов и людей. По трапам, потом обливаясь, ворча, сердясь, ругаясь и просто в бессловесном и смиренном поведении ступают "праведники"-люди - важно, а кое-кто вприпрыжку, иные торопясь, другие, в сознании силы, правоты, "исполненного долга", ведут себя степенно.

Енотовая шуба, на пальцах перстни, следом дородная супруга в шеншиллях, детишки, гувернер, за ними люди, чемоданы и мамзель - чопорная дева. Сундуки и тяжелая поклажа - все идет в нутро ковчега.

По трапу шествует солидный генерал, с большим портфелем интендантства, ее превосходительство жена с большой картонкой. Блестящий гвардии поручик того же интендантства, в петлице серебром сверкает аксельбант - сиречь, Его Превосходительства адъютант - а на ремешечке генеральский фокс-терьерчик, собаченка. Учтиво барышням, дочуркам интендантским, советует за маменькой поспешать, дабы места занять.

За ними следом борода, в расстегнутой поддевке, в руках заветный чемоданчик, обеими руками к груди своей прижал широкой и прет, словно бегемот - знай наших, какой-то гильдии купец. За ним голов пятнадцать, толкаясь и ругаясь, поднимаются на трап.

А вот не то писатель, не то художник аль артист, под рукой какой-то инструмент, одним словом - русский интеллигент. Эспаньолка под губой, сам с длинными власами, с видавшим виды рюкзаком, портплед в ремнях и тощая супруга с подведенными глазами. "Иди же, ради Бога", шипит и незаметно сзади героя тыла подпирает и, обернувшись чуть налево к бравому штабисту, бросает: "какая толчея, как медленно пускают"... - и, стрельнув белесыми глазами, их томно опускает.

Персонажей всех не перечесть. Особенно запомнились меха, манто и, не знаю почему, шинели голубые, серые, хорошего сукна, сверкающие глянцем сапоги, погоны, шпоры, ордена, всех цветов фуражки и здоровьем дышащие мужские и женские тела.

Так было каждый день, тысячи людей, картонок, чемоданов, сундуков и разных собаченок поглощали корабли и, свистнув басом, подальше уходили от беды. Так было в ноябре, в декабре, в январе и частично в феврале.

Потом картина уже сменилась, грязней стали корабли, такая же публика чуть-чуть бедней на пристанях толпилась. Затем уже толпой валила, летели в воду самовары, чемоданы, кричали женщины, мужчины. Порой прикладами солдаты отгоняли и на борт калек и раненых сажали в серых, грязных, рваных шинелях, затем несли носилки - душу раздирающие картинки!

Как анекдот, звучали голоса: "Мой муж сенатор, кто дал вам право?!" - а ей в ответ: "Что вы, матушка, раскудахтались, я сам член временного правительства, ваше превосходительство, а вы -"сенатор"!

И март настал. Все "праведные" смотались, за ними флаги наций умотались - "союзники лихие". И лишь владычицы морей "Император Индии" на рейде невозмутимо дымил из труб своих.

У пристаней похуже пароходы, а то и просто углевозы и боевые корабли с двуглавыми орлами.

В порядке, строго под охраной юнкеров, грузились русские войска Цветного корпуса лихого, кто зажженный светоч средь Русской тьмы нес, во имя чести всей страны.

Под залп прощальный морских орудий "Альбиона" исчезло все. Как и не бывало. День серый был, печальный, страшный, огнем объято было все, рвалися тысячи снарядов, патронов миллионы, горели шинели, френчи, сапоги, консервы и белье, папахи, седла, коньяки, медикаменты, инструменты - все то, что фронту не хватало и грабилось сейчас, и без нужды уничтожалось. Но без записи и печати интендантства не выдавалось и в последний час.

Я помню, как полковник старый, в простреленной и рваной шинелишке, и с ним корнет безусый, с винтовками в руках замерзших, просили 10-го числа его превосходительство от интендантства - шинели отпустить на их отряд, в котором было двести пятьдесят, а осталось лишь двадцать пять.

Не знаю, что там было. Но рано утром 13-го числа я их проводил на последний пароход "Владимир" в тех же рваных шинелях и не в новеньких папахах, что сгорели, а часть буденовцы потом надели, а в цветных фуражках, что давно уж устарели.

Прошли недели, о которых трудно рассказать. И вот однажды, в ночь темную, свистящую норд-остом, пришли. "Кого суровый Бог презрел". Моряк, что играл мелодии аккордов старых, и с ним восемь юнкеров.

Пустынно было. Чай горячий наспех пили. Расспросили, как и что, и сами вкратце рассказали, как конницей врага отбиты были, в горы отошли, немного оторвались, нагнать кружным путем старались. Да вот и опоздали. С врагом встретились, пробивались, было тридцать два, осталось девять. Убитых схоронили, раненых в станицах приютили, что могли, то сделали, а там, как Бог велит. И опять ушли, по одному, крадучись, через балку в горы. Навсегда.

Проходили дни, недели. Опять цвели розы, и нежный запах их вливался в открытое уже окно, за которым старый рояль уже молчал давно, тихо внимая каплям росы, что на нежных лепестках, как слезы, дрожали.

И как-то в сумерки, тайком, пришел сотник станицы Усть-Хоперской. С казаками был в разведке, с группой красных повстречались, долго бились и отбились, да половины своих недосчитались. В степь ушли, а там и распрощались. И вот судьба - на положении волка.

Сестра милосердия святого всю войну прошла, чужих страданий утешенье, к старому гнезду стремилась, да не дошла. В последний раз за РУСЬ Святую стала и... пала, с нею брат и четверо добровольческих солдат.

Трудно перечислить всех, кто в бою отбился, кто ранен был и где-то отлежался, кто бежал, будучи уже схвачен, кто остался для поисков родных, кто бросить все и всех не посмел - себя не пожалел. А кто такой возможности просто не имел.

Прошли годы. Схвачен и погиб моряк. С тех пор умолк рояль у окна, где розы расцветали и где звучали мелодии, забытые теперь.

Нелепо был расстрелян сотник, в конце уж третьего десятка лет антинародной власти. До седой донской волны не вернулись казаки.

Расстрелян юнкер за то, что скрыл, что юнкером он был. И на могилу его даже елок не бросили, да и была ли могила? Про то лишь Бог суровый знает.

Замучен и погиб простой солдат-старик, драгунский вахмистр за то, что раз не выдержал, подвыпил и сказал:

- ..."а я вам тоже ведь давал"...

И много лиц проходит перед глазами, погибших и живых...

Но вот опять раздались громы боевые. Народ восстал, и уже миллионы ополчились. Шквал страшный наростал. Но и силы ада не дремали. В спину (в который уже раз?) нож всадили и при помощи "друзей", коммерческой ухваткой, взяли и на кресте распяли тех, кого суровый Бог тогда презрел, как писал о том Терапиано.

Довольно. Мне скажут - все это старо. Ну, что ж, прощенья не прошу, об этом говорил и говорю. Все это эпизоды в истории моей страны, от тех лет лукавых и до сих пор не прекращавшей борьбы.

Цветов же запах, песни родные, звуки мелодий забытых и старых напоминают порой о том, что было и недавно повторилось. Суровый Бог праведных не всех извел оттуда, и там, в стране распятой, их больше осталось.