- Видите ли, - обратился ко мне сотенный командир, - уж очень чудной у вас этот петроградец. Нас чуждается и в напей среде редко появляется. Устроился на отлете от нас и все свое врекя проводит с пулеметчиками. Иногда сцепится с нашими молодыми прапорщиками и хорунжими на политическую тему и намекает на наши плети в 1905 году. Чудной! Но видно все же, что не плохой человек, о своих солдатах заботится, - снисходительно сделал свое заключение и добавил: - словом - интеллигент!
Конечно, казакам и особенно казачьим офицерам неоднократно приходилось в прошлом сталкиваться с такими "интеллигентами", и они знали им цену.

В данном случае чувствовалось некоторое отеческое отношение к молодому прапорщику из студентов: перебесится и успокоится.

Мне же было неприятно услышать о Щyкине с этой стороны.

Настала смена его взвода, и он со своими людьми спустился с горной позиции, где уже начались ранние снегопады, в наше расположение.

Находясь далеко на отлете от Штаба, мы были размещены в довольно большом покинутом здании, повидимому, резиденции богатого турка, расположенном у подошвы горы, откуда тропинками, довольно трудными, и через ущелья шло восхождение к нашим горным позициям. Фасад занимаемого нами здания был обращен к горе. Здание было прорезано аркой, под которой проходил въезд в большой квадратный двор, где свободно разместился наш двухколесный обоз и хозяйственная часть. Также имелось там место и для коновязей. Пулеметчики были размещены в нижнем этаже, а мы, офицеры, наверху. Въезд закрывался солидными большими воротами, двор же был обнесен толстыми и высокими глинобитными стенами. Получалось впечатление, что мы занимаем небольшую, но для нас достаточно обширную крепостцу.

Верхняя часть здания состояла из большой площадки и большой комнаты, которую я делил с офицерами, бывшими при мне.

Из окна этой комнаты открывалась перед нами прекрасная панорама: между расступившимися верст на восемь-десять в ширину горами вдаль, насколько хватал глаз, лежала перед нами Эрзинжанская долина. От нас по склонам спускались в нее виноградники, один из коих начинался непосредственно за стеной нашего двора. Сообщались с ним через калитку. Видны были рощи, сады и уже скошенные поля. Справа и слева, немного выше подошв гор, лежал снег. Солнце ярко светило и отражалось от снега, а вся долина в зелени как бы купалась в солнечных лучах.

С наступлением снегопада в горах все пернатое царство спускалось в долину. Кое-где сквозь деревья видны были болотца с порослью и слышен был шум пернатых: утиный галдеж покрывал всех. С гор струились в долину меж скал быстрые ручьи кристально-чистой ледяной воды.

Отсюда своими притоками брала начало река Ефрат, а южнее нас в тех же горных массивах зарождалась река Тигр.

За ужином, по случаю прибытия с позиции и чтобы согреться, Щукин позволил себе выпить целую бутылку кахетинского.

Среди ночи я неожиданно проснулся, ибо услышал, что Щукин с кем- то ведет разговор - то голосом приглушенным, то, вдруг, немного повышенным, с нотками недовольства.

Я стал прислушиваться к разговору и сразу вспомнил о том, что мне говорили о Щукине казачьи офицеры на позиции: тема была политическая, тема революционера. Я, его слушатель, молчал, не подавая реплик, и был полон внимания к разговору.

Повернувшись потихоньку лицом к нему, чтобы выяснить, с кем он беседует, я увидел картину, от которой у меня пошел мороз по спине: кроме него и меня, никого не было.

Он сидел за столом, на котором стояло уже порядочнее количество пустых бутылок, и всматривался в стоявшее перед ним зеркало. Оказывается, он чокался и вел дискуссию с собственном изображением
- Нализался до чертиков и сошел с ума, - подумал я и приказал ему лечь в кровать. К моему удивлению, он послушно выполнил мое приказание, молча улегся на свою походную кровать и заснул.
Наутро я не застал Щукина в помещении и, не придавая этому значения, спустился вниз.
От дежурного поста у ворот я узнал, что Щукин задолго до рассвета сам оседлал своего коня и выехал из нашего расположения.

Подождав некоторое время и думая, что ему под влиянием винных паров взбрело в голову отправиться на позицию, я снесся с нею по полевому телефону и получил ответ, что там о нем ничего неизвестно. Это меня встревожило, и я стал думать, не попал ли он в руки курдов или, если не спустился в долину, а поднялся по горным тропам, то... его и коня могли растерзать стаи волков или, вернее, одичавшие псы. Мы уже имели печальный случай, когда одиночный казак о конем был застигнут такой стаей и растерзан. Да и со мною и моим вестовым чуть не случилось нечто подобное.

Дело в том, что с наступлением снегопада наши тропы заваливало снегом и наши позиции были отрезаны от своих баз, а мне как раз, по сложившейся обстановке, необходимо было подняться наверх для некоторой перегруппировки пулеметов - ввиду полученных сведений, что турки начали "шевелиться". Вооружив себя и моего вестового-сибиряка, прекрасного стрелка, карабинами, мы с ним стали подниматься на гору. Чем выше поднимались, тем становилось тяжелей, ибо наши кони стали тонуть в снегу. Оказалось (на что я не расчитывал), что за ночь и частично утром в горах был большой снегопад. Но я упрямо продолжал восхождение, расчитывая все же добраться до цели. Мой вестовой стал вдруг беспокоиться (недаром сибиряк!) и советовал повернуть обратно. И для меня стало ясно, что кони тоже чуствуют опасность, прядут ушами и делают попытки повернуть. Вижу, что выхода нет, нужно повернуть, ибо уже заметно было, что впереди нас стала накапливаться волчья стая. Выдавали эту стаю одиночные волки, прятавшиеся за скалами и потом присоединявшиеся к стае.

Повернув лошадей, мы стали быстро спускаться. Лошадей подгонять не пришлось: они чуяли, что нам грозит.
Стая не сразу стала нас преследовать, но, сообразив, что мы уходим, бросилась вслед. До протоптанной нами дороги им так же трудно было нас догонять, как нам было подниматься: в свеже выпавшем снегу они утопали, глубоко ныряя в него, и казалось, чю они не бегут за нами, а плывут в снежных волнах. Наши же кони, благодаря своим длинным ногам, сразу достигали в пушистом снегу грунта и, по уже протоптанной дороге, двигались быстрее. В этом было наше преимущество.

Но - достигнув дороги, по которой мы спускались, волки пошли быстрее. Обернувшись, я увидел стаю, которая в числе 15-20 штук стала нас настигать. Позади двигались отставшие, а с боков появлялись присоединяющиеся. Я поднял карабин и выстрелил по стае. Моему примеру последовал мой вестовой - охотник тайги. Стая перескочила через убитых и продолжала нас преследовать. Расчет задержать волков но удался. Убитыми занялись подходившие сзади. Дистанция уменьшалась...

Пришпорили коней и, наконец, достигли подошвы горы, где уже не было снега и шла нормальная полевая дорога, правда, усеянная небольшими камнями и крупным гравием.

Снова дали по выстрелу и тут имели видимый успех.

Стая, уткнувшись в дорогу, справа и слева от которой были небольшие поросли, остановилась, как вкопанная. Казалось, мы от них отделались и быстро увеличивали дистанцию. Но это оказалось не так. Я все время оглядывался и следил за ними. Подо мной был прекрасно вышколенный ж е р е б е ц - с и б и р я к "Каштан", который не проявлял паники и был мне целиком послушен и так же, как я, поворачивал изредка голову назад, следя за волками.

Через несколько секунд от остановившейся стаи крупным прыжком отделился один волк и возобновил преследование, за ним - еще два, а потом и вся стая последовала за вожаками.

Голодные, худые, со впалыми боками, волки напрягали свои последние усилия, чтобы настигнуть "живую" пищу, которая удодила от них. Однако, они потерпели неудачу."Пища" ушла. Наши выстрелы были услышаны в напей "крепости", ворота широко раскрылись, и мы на всем скаку влетели во двор. Вход захлопнуся, и стая осталась снаружи. С верхней площадки я насчитал 26 волков. Стрелять по ним запретил, но все же мне пришлось ликвидировать их вожака. Стая стояла скученно и, как сейчас вижу, неподвижно, с вытянутыми и опущенными шеями, тяжело дыша. Волков охватила какая-то безнадежная апатия. Наблюдалось полное истощение физических сил.

Вожак стоял впереди, его "войско" вплотную за ним. Мы продолжали молча наблюдать за ними. Молча стояла и стая, как вдруг из-под наших ворот выбежала наша собаченка и с лаем набросилась на столпившихся волков. Предвидя смертельную опасность для Аржо (имя нашей храброй болонки), я вскинул карабин и приготовился, зорко следя за вожаком. Вожак срывается с места и делает скачек к Аржо, но одновременно раздается выстрел, и он с перебитым хребтом, почти уже схватив Аржо, падает. Стая в панике разбежалась.
Время уже за полдень, но о прапорщике Щукине ни слуху, ни духу, и мы стали приходить к выводу, что он попал или к курдам, или в зубы волчьей стаи...

Но ему повезло, после двух часов пополудни, он явился и объяснил, что заблудился и потерял направление.
Я решил с ним объясниться: меня уже тревожило не только его политическое мировоззрение, но и другая сторона - его любовь к Бахусу.

Я ему высказал все, что узнал о нем на позиции, и о его ночном поведении, не скрыв, что слышал его политические взгляды, изложенные им в разговоре с собственным изображением.

Он был смущен всем сказанным мною, а также указанием, что он не имел права без разрешения, да притом еще ночью, покинуть расположение своей части, и дал обещание, что больше этого с ним не повторится. Что касается моего замечания, что он, выходя к своим подчиненным, когда его взвод построен не здоровается с ними, как это вообще полагается, дал объяснение, что по его понятиям их ответ - "здравия желаем, Ваше Благородие" - для него неуместен, ибо он не считает себя "благородием". Я объяснил ему, что, когда он не здоровается с людьми, они это принимают за обиду. Выслушав меня, он согласился, что был неправ. С этого времени со Щукиным все шло гладко: пил в меру, как все, службу нес исправно и здоровался с подчиненными.
В разговоре с ним выяснилось, что его мать в материальном отношении зависит от него. По моему предложению мы выработали с ним "соглашение", что из своего жалованья он будет получать половину или даже меньше, а остальное, под моим контролем, наша хозяйственная часть по полевой почте будет отсылать непосредственно его матери. Квитанции по отсылке вручались ему. Этот вопрос был налажен.

Донцы, расставаясь с нами, устроили нам прощальный банкет.

По пути нашего движения, примерно, через двадцать дней по отбытии Щукина в отпуск, на едном из этапов он представляется мне и рапортует о прибытии из отпуска. Я почувствовал, что что-то тут не ладно: его отпуск 42 дня, а является он через двадцать. Его объяснения были сбивчивы, но формально это было его дело, и я приказал ему приступить к своим обязанностям.

Полевая почта следила за нашим движением, и корреспонденцию служебную и частную (письма) мы получали без задержки - она нас ждала впереди нашего движения на этапах. Этот вопрос в Действующей Армии был хорошо налажен.

Получив на одном из этапов нашу почту, я обратил внимание на пакет от военного коменданта г.Тифлиса и подумал с недоумением, что ему от меня надо, ибо адрес на конверте был на мое имя.
Вскрыв конверт и ознакомившись с его содержанием, я потребовал к себе прапорщика Щукина.
Приняв его официально и не подавая ему руки, я резко потребовал от него тот конверт, который ему вручили для меня в комендатуре Тифлиса. Дело в том, что комендант, вручив ему для меня конверт с описанием его похождений в г.Тифлисе, в связи с которыми он сидел на гауптвахте, и не доверяя ему, дубликат переслал непосредственно мне.

Прапорщик Щукин заметно побледнел и растерянно заявил, что он "забыл" мне его вручить и что он его сейчас же принесет.

Суть сообщения коменданта гор.Тифлиса заключалась в следующем: Прапорщик Щукин, следуя в отпуск, остановился в Тифлсе, не заявив с своей остановке в комендатуру. Ужиная в одном из фешенебельных ресторанов города, он перепил и устроил скандал. Администрация вызвала плац-адъютанта, и Щукин отсидел на "губе" три дня, с правом продолжать свой путь в Петроград в отпуск. После освобождения он, в отместку, снова является в тот же ресторан, спокойно заказывает ужин с напитками и снова устраивает скандал. Будучи опять арестован комендатурой, он отсиживает уже более длительный срок, лишается разрешения продолжить отпуск и направляется обратно в свою часть.

Щукин вручил мне данный ему комендатурой пакет и чистосердечно подтвердил все обвинения комендатуры против него, а кроме того добавил от себя, что не было указано комендатурой, что его выслали из Тифлиса в Саракамыш, конечный пункт железной дороги, в сопровождении комендантского офицера, чтобы тот проследил за HИМ и направил его от СУракамыша дальше этапам. В поезде между Тифлисом и Саракамышем договорился с этим офицером о том, чтсбы в Саракамышеостановиться им обоим для отдыха на одну ночь перед отправкой по этапам гужевым способом, на что тот согласился. Остановились в лучшей гостинице с хорошим рестораном, и Щукину, за его же счет, легко удалось одну ночевку продлить на три. Но при этом у него разошлись все его сбережения, оставшиеся от Тифлиса, в том числе и деньги, предназначенные для матери. Каясь в этом, он тут же прослезился.

Что мог я в походкой обстановке поделать с таким офицером, да притом, когда он кается в своих поступках со слезами на глазах.

Штаб дивизии находился уже в Карсе. Мы стали располагаться в на
значенном селении. Молокане встретили нас радушно, но просили не оскорблять их религиозные чувства и в хатах не готовить ничего свиного. Мы их успокоили тем, что все готовится у нас в полевой кухне на
вольном воздухе.

Я отправился в сопровождении конного вестового в Штаб дивизии, чтобы представиться по случаю прибытия начальнику дивизии.

В ожидании перебролски на Западный фронт мы пользовались полным отдыхом noслe длинного перехода с фронта в Карс. Мои офицеры были свободны от службы и проводили в большинстве случаев время не в нашем расположении, а в Карсе, ибо в нашем селении делать им было нечего.

Из офицеров оставался лишь дежурный, и большей частью, по моему приказанию,эту службу нес прапорщик Щукин. В день его отдыха я его тоже в Карс не отпускал. Делал я это из предосторожности, чтобы он не "дорвался" до Бахуса. Но, как оказалось, всего не предвидишь, следствием чего было, что мне все-таки пришлось расстаться с прапорщиком Щукиным и, казалось, навсегда.

Случилось же следующее. Во время дежурства Щукина, когда в нешем лагере не было больше никого из моих офицеров, была поднята тревога: несколько пулеметчиков ночью слегли с признаками тифа.

Я спешно, в сопровождении конного вестового, направил прапорщика [Щукина в Штаб Дивизии к дивизионному врачу о просьбой произвести медицинский осмотр и оказать помощь больным.

Зная ужо повадки Щукина, я приказал ему никуда не заглядывать до выполнения поручения, а по его выполнении прибыть вместе с врачем. Если же тот не сразу выедет к ,ам. то, не ожидая его, немедленно самому возвратиться и явиться ко мне с докладом о выполнении поручения.

Ожидание тянулось долго: нет ни Щукина. ни врача.

"Что-то снова случилось неладное со Щукиным", - с беспокойством стал я думать.

Так оно и было: въезжая в Карс, Щукин "наткнулся" на выходяшего из духана казачьего офицера. "А, наши пулеметчики!" - приветствовал тот Щукина и затащил его в духан, где они стали "объединяться", и Щукин на время забыл о служебном поручении. Время тянулось, а его все нет и нет.

Наконец, прибыл сам дивизионный врач, действительный статский советник (генеральский чин), в сопровождении фельдшера, но без Щукина.

После осмотра больных он зашел ко мне и полушутя, полусерьезно задал вопрос:

- Так это от вас был прислан за мною ваш прапорщик?

- Да, - ответил я, насторожившись и чувствуя что-то недоброе.

Я сделал вывод, что Щукин, не прибывший с врачем, выполнив поручение, не выдержал характера и застрял где-то, и готовил уже ему "головомойку". Но оказалось хуже.

- Мы так и догадались, что он от вас, - сказал дивизионный врач.

"Догадались"! Это выражение поразило меня.

Оказалось, как рассказал мне дивизионный врач, что во время обеда чинов Штаба, в присутствии некоторых съехавшихся жен офицеров, не ожиданно распахнулась дверь и влетел высокого роста, с худощавым лицом прапорщик в нетрезвом виде (Щукин во время "объединения" с казачьим офицером в духане вспомнил о полученном поручении и спешил его выполнить). Ворвавшись, он изрек:

- Мне нужен врач!

Никто его не знал, и все оцепенели.

- Учтя, - рассказывал мне дивизионный врач, - что я имею дело с пьяным, я поднялся и, сделав несколько шагов в его направлении, сказал: "Я врач. Что вам угодно?" Смерив меня взглядом с высоты своего роста, прапорщик усмехнулся и повышенным тоном пьяного ответил: "По приказанию моего начальника немедленно явитесь к нам, у нас тиф."

Нe объясняя ничего дальше - кто он и откуда - повернулся и быстро спустился с лестницы (столовая была на втором этаже). Все бросились на балкон, дамы впереди. Он как раз садился в седло, поднял голову и, помахав рукой приветствие дамам, ускакал, а за ним его ординарец."

Мне пришлось рассказать дивизионному врачу, что представляет собой мой прапорщик и какое я имел "приобретение" в его лице, получив его с очередным пополнением. Зная его, я дал ему строжайшие инструкции, которые, как видно, не помогли. Рассказал и его биографию и положение его матери, материально зависящей от него.

- А, студент из купеческих сынков! Был и я когда-то студентом. Понимаю, понимаю ваше положение. Ничего, я все объясню Начальнику

Дивизии. Конечно, придется дать ему объяснение. Приезжайте через час.

Я - в кабинете Начальника Дивизии.

- Наш дивизионный врач дал мне полную информацию о вашем прапорщике - бывшем студенте.
Принимаю во внимание, с кем вам приходится иметь дело. Какие принять меры в отношении его?

- С моей стороны, Ваше Превосходительство, я их уже принял.

- Именно?

- А решил от него избавиться и отправлю его обратно туда, откуда он был прислан для пополнения моей части.

Подумав, генерал ответил:

- Ваше решение одобряю. Этим вы меня избавите от необходимости предания его суду. Хорошим "адвокатом" его оказался наш дивизионный врач, да и наши дамы отнеслись снисходительно к его выходке, оправдывая его поступок тем, что прибыл, мол, из каких-то горных фронтовых трущоб -ну, и не выдержал.
Генерал, улыбаясь, попрощался со мною и отпустил.

Прапорщик Щукин был мною откомандирован туда, откуда он прибыл во вверенную мне часть.

Революция в самом разгаре.

Наша дивизия переброшена с Западного фронта в Финляндию, в дачные места к северу от Петрограда.

Ждем приказа очистить Петроград от революционной черни. Такого приказа не последовало.

Однажды иду, гуляя, по Невскому проспекту. Среди движущейся навстречу толпы вижу дон-кихотскую фигуру Щукина. Хотелось уклониться от этой встречи: "Ведь пришло его время", - мелькнуло у меня.

Но он меня уже заметил и своими саженными шагами приблизился ко мне. Выражает радость и удовольствие от встречи со мной и весь оживился. Я с ним поздоровался и не сдержался:

- Что ж, вижу, вы радуетесь - и понятно: ведь настало долгожданное для вас время.
Сразу исчезла с его лица улыбка, и он помрачнел от такого приема с моей стороны. Потом, что-то сообразив, парировал:

- Ах, вот вы о чем! Да будь проклята эта революция, а мы все, приветствовавшие ее, - просто болваны и дураки.

Я не мог поверить моим ушам - тому, что услышал от него. Он это заметил и попросил разрешения поговорить со мною.

Я пригласил его к себе. Мы долго беседовали, и я стал смотреть на него другими глазами. Вижу - человек сильно переменился. "Долгожданная" революция его, повидимому, потрясла.

На прощанье я спросил, как поживает его мать.

Он сообщил, что несколько месяцев тому назад похоронил ее, и по лицу его покатились слезы.
Мы попрощались и, казалось, навсегда.

Действительно, это был он.

- Какими судьбами вы тут? - обратился я к нему, когда он подсел ко мне.

Он стал рассказывать:

- Когда я узнал в Петрограде о начале борьбы с красными во главе с генералом Корниловым (тогда еще до нас не дошло известие о его гибели), то решил пробраться к нему. Застрял на Дону до восстания казаков, после чего легко вошел в соприкосновение с добровольцами и теперь состою в авто-броневых частях. Тут ожидаю свое начальство. Прибыли мы в Екатеринодар по делам службы. Да вот и он, - смотря на дверь, сказал Щукин.

Я обернулся, поднялся и... мы обнялись с вошедшим.

Это был Виктор Прытков, мой старый друг по Офицерской Стрелковой Школе; последний раз мы виделись на Западном фронте в 1916 году. Он тогда воевал на бельгийском броневике, а теперь тем же занимался в Добровольческой Армии.

Я показал на Щукина:

- Это мой бывший подчиненный по Великой Войне, а теперь твой. Как ты его находишь?

- Отменный офицер и незаменимый для нас. Заведует у нас технической частью и знает свое дело. Исполнительный, службист и трезвенник, - ответил Прытков.

Щукин, слушая эту аттестацию, сиял...

Прапорщик Щукин излечился от своих "болезней" и нашел свое призвание в авто-броневых частях добровольческой Армии.