УСТЬ-ЛАБИНСКАЯ.

После перехода из станицы Кореновская подошли к станице Усть-Лабинской. Не помню точно, но кажется мне, что наш полк находился на главных силах. Вышли из колонны обоза и, не останавливаясь, двинулись вперед.

На подступах к станице бой уже завязался. Мы вышли на открытую местность и, малым полуоборотом вправо, рассыпались в цепь. Ночной переход дает себя чувствовать, идем медленно. Станция осталась влево от нас, и там, видно, дело серьезное, судя по артиллерийскому и ружейному огню.

Не доходя до станицы, мы встречены ружейным огнем, беспорядочным и редким. Сразу чувствовалось, что залегший противник не был серьезный. Продвигаясь вперед без всякого выстрела, мы подошли к брошенным ими окопам. Это были, просто на просто, вырытые ямы разной глубины для одного человека каждая.

Вошли мы в станицу, на улицах никого, станица словно вымерла. Кругом тишина, даже жуть берет, только редкий сухой треск ружейного выстрела нарушает это жуткое безмолвие. Цепь наша как-то расстроилась, мы – пять человек со взводным – попали на одну из улиц и двинулись по ней. Идем наугад, куда – и сами не знаем, ибо никто из нас не имел ни малейшего представления об этой станице. Судя по постройкам и улицам, видно, что станица большая. Идем, что называется, ощупью, медленно, часто останавливаемся и осматривается кругом. Напряжение – нервное.

Спускаемся вниз по улице. Вдруг навстречу нам идут два человека, откуда они вынырнули – бог их знает. Увидав нас, нисколько, видно, этим не смутились, идут тем же шагом. Поравнявшись с нами, снимают папахи и низко, низко кланяются. Это были два старика кубанца, местные жители. Чувствуем себя как-то неловко. Обыкновенно, у нас в станице мы, молодежь, первые кланялись и давали дорогу старикам, но никак не старики нам. Взводный их останавливает и начинает расспрашивать о положении в станице. Они охотно отвечают и объясняют ему, где красные, где мост, где тюрьма. Красных в станице нет, часть их подалась на станцию, а часть ушла за реку; говорили о какой-то тюрьме, от которой мы находимся не так далеко, что она тоже брошена - постов нет. Объяснили, как легче и быстрей попасть на мост.

Поблагодарив стариков, мы пошли веселей в более уверенно. Шли мы довольно долго и вдруг заметили на улице маячащие фигуры о винтовками. Остановились и попрятались - кто во двор, кто в подворотню – и стали наблюдать.

- Да это наши! - кричит взводный.

Действительно, это оказались офицеры из офицерской роты. Подошли к ним, и взводный стал их расспрашивать о ситуации. Видно, они знали о ней столько же, сколько и мы. Он объяснил им, как легче и скорее добраться до моста, и мы влились в их цепь.

Прошли мы о ними немного, наш взводный, видно, раздумал и отдал распоряжение нам остановиться и дожидаться роты. Недалеко от нас, где мы остановились, почти на углу улицы была какая-то лавка. Из нее вышел какой-то человек и стал что-то раздавать проходящим офицерам. Я немедленно направил свои стопы к лавке. Хозяин ее уже был внутри, и там было трое офицеров. Каждому из них он дал по четвертушке табаку, бумагу и спички, но предлагаемых денег не брал.

- Лучше услужить своим, чем красным, - говори он. - Все равно, завтра она вернутся в все разграбят.

Дошла очередь и до меня. Я попросил его тоже дать же табаку, бумаги и спичек. Он весело взглянул на меня, улыбнулся и дал просимое. Я поблагодарил его и направился к двери.

- Эй, малый! Стой! - Я обернулся. - На, возьми еще одну, с кем нибудь поделишься, - сказал он, протягивал мне еще четвертушку табаку.

- За эту уж разрешите заплатить! – и я полез в карман за деньгами.

- Деньги не беру! Кури на здоровье!

Лавка стала наполняться людьми. Поблагодарив его еще раз, я довольный вышел на улицу. Конечно, я ни с кем не поделился, но щедро угощал табаком.

День подходил в концу, соединились мы с ротой, стали делиться своими впечатлениями, кто куда забрел и что видел. На ночлег мы расположились недалеко от моста, было отдано приказание не раздеваться и быть готовыми в любую минуту к выступлению.

Спал я препаршиво, вернее вовсе не спал. Во-первых, лежали мы в повалку на полу на разбросанной соломе, было тесно, одолевали вши, но больше всего блохи. Она совершенно не давали сомкнуть глаз. Откуда их была такая уйма, не могу себе представить. Я даже был рад, когда нас подняли и мы стали выходить на улицу и строиться.

Было темно, свежий прохладный воздух бодрил, вши присмирели, блохи разбежались, но не все, некоторые еще давали о себе знать.

- Шагом марш! - раздается негромкая команда. - Передай! Не курить!

Колонна медленно зашагала во тьме.

- Митрофан! Ты не знаешь, куда мы идем? - спрашиваю Назаркина.

- В какую-то Некрасовскую.

- Далеко она?

- Ну, это, дорогой, пока японскому командованию неизвестно, - острит он.

Перешла мост и вышли в степь. Прошли уже изрядно, остановились на привале, разрешили курить. Здесь только спохватились, что недостает двух офицеров - поручика Равинского и прапорщика Крановского*) Оказалось, что в Усть-Лабинской они остановились отдельно в одной из хат недалеко от того места, где расположилась рота, испросивши разрешение командира 2-го батальона полк .Мухина. Не помню, чтобы было что-нибудь предпринято для их освобождения. Как-то быстро примирились с совершившимся фактом. Правда, высказывали предположение, что они все равно оттуда вырвутся, потому что не все наши части еще вышли из станицы. Предположение, конечно, не оправдалось. Пор.Равинский и прап.Крановский остались в Усть-Лабинской, о их дальнейшей участи я ничего не слышал. Удалось ли им во-время скрыться и уйти? Или они попали в лапы красных?

*) Впоследствии, во 2-м походе, удалось навести о них в станице точную справку. Зайдя в хату не казака, они остались отдохнуть и заснули, а на утро хозяин хаты выдал их красным, которые их расстреляли.

Ночью мы пришли в Некрасовскую. Встретили нас квартирьеры:

- Четвертый! Сюда!

Идти до нашего расположения пришлось недолго. Наконец-то мы в хате. Нас видно, уже ждали: на полу была постлана солома, покрытая брезентом, четыре больших пуховых подушки и для каждого кожух на бараньем меху. От предлагаемой еды мы отказались – не в силу того, что были сыты, а просто считали неудобным беспокоить хозяев ночью, - завалились спать.

На другой день я пошел побродить по станице. Вышел на площадь, смотрю – церковь открыта. Я направился в нее. Войдя, я увидел стоящий посреди церкви гроб и группу офицеров около него. Гроб фактически не был похож на гроб – просто наскоро сколоченный ящик. Покойника не было видно – ящик заколочен. Я попал как раз к отпеванию. Из алтаря вышел священник и начал панихиду: "Благословен еси Господи". Хор составила эта же группа офицеров, стоящая у гроба. У некоторых из них, видно, бритва давно не прикасалась к лицу, взор глаз грустный и вид утомленный. Вот и "Со святыми упокой" тихо и печально несется в полупустой церкви. Последняя "Вечная память"… Опустился на колени, а в голову лезет Евангельское изречение: "больше сия любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя".

Кончилась панихида, офицеры подняли гроб на плечи и двинулись к выходу. На улице присоединились еще офицеры, у некоторых из них за плечами были винтовки. Под печальное песнопение и под звуки рвущихся высоко в небе шрапнелей процессия двинулась на кладбище...

Пройдя немного, я повернул к себе домой. Шел я и вспоминал другие похороны, у себя в родном городе, когда хоронили павших партизан, убитых на северных подступах к столице Дона. Обыкновенно эта печальная процессия состояла из трех или четырех катафалков, за ними шли родные и оплакивали рано ушедшего из жизни сына. За процессией шел духовой оркестр и взвод казаков, который при опускании гроба в могилу давал три залпа в воздух - последнее прощай. Здесь же ни катафалка, ни оркестра, а просто из грубых досок наскоро околоченный ящик. Ни родных, ни близких - некому было оплакивать дорогого и любимого человека. По всей вероятности, никогда и не узнают даже, где и как погиб и где похоронен. Никто и никогда не придет на осиротевшую могилку навестить ее и излить в слезах свое горе… Эти похороны при необыкновенной обстановке произвели на меня большое впечатление. Даже теперь, по истечении более сорока лет, передо мною, как на экране, воскресает вся картина с ее малейшими подробностями. Высоко в небе белые облачка от разрывов, внизу, за гробом, группа офицеров в сбитых сапогах, поношенных шинелях, с понуренными, грустными и печальными лицами. Идут похороны - которые трудно даже определить, по какому разряду.

Прожили мы ]мирно и беззаботно и без всяких волнений всего только один день. Вечером пришел приказ быть готовыми к выступлению. Я рано завалился спать, в надежде выспаться до выступления. Подняли нас, наверное, часов в девять, а может и позже, не помню.

Выхожу сонный, идти нет никакого желания, но надо. Что за ерунда! Почему только наш рота, и никого вокруг? Сразу бросается в глаза и берет недоумение. А где же остальные роты?! Ларчик, оказывается, открывался просто. Наша рота получила боевое задание: занять переправу о Усть-Лабинской, то есть мост, и взорвать его, дабы не дать красным возможности преследовать нас. Идем мы не одни, а с нами идет также подрывная команда. Признаться, я лично не видел этой подрывной команды ни по дорого туда, ни обратно.

По выходе из станицы взяли сразу быстрый темп. Иду и про себя ругаюсь: И куда, спрашивается, спешить? Как будто нормальным шагом не дойдем, тем более что до Усть-Лабинской недалеко - всего верст семь-восемь. Иду, клюю носом, спать хочется. Стал отставать.

- Николай! Ты чего отстаешь? - говорит Назаркин.

- А ты куда спешишь? Что, Усть-Лабинской не видал? Все равно ничего не увидишь, темно, - огрызаюсь я.

- Да я лично ничего, для меня совершенно безразлично, да вот Виктор хнычет, идти боится. Говорит, связи с красными нет, а связь, вместо того, чтобы идти впереди роты, где-то болтается за ротой.

Во взводе раздается смех.

Наконец, видно, у цели, рота остановилась. Показались какие-то конные и о чем-то разговаривают о офицерами. Отделилась маленькая группа людей и скрылась в темноте в сопровождении конных. Нам разрешили сесть, но не шуметь и не курить. Я сел и задремал. Вдруг в ночной тишине гулко раздались выстрелы, я вздрогнул.

- Встать! Встать! - раздается тихо команда.

Поднялся, послышалось еще несколько выстрелов и - мертвая тишина. Стоим, чего-то ждем. Простояли мы в ожидании чего-то довольно долго. Наконец рота двинулась. Смотрю - поворачиваем назад. Берет недоумение - почему назад? По дороге мы узнали, что конные - это была кавалерийская застава из отряда полковника Корнилова. Они – сообщили, что пропуск у красных - "замок"* и что с этим пропуском можно смело идти на мост. На другой стороне моста находится застава красных. Наша небольшая группа смельчаков захватила мост и расправилась с их заставой. Но подрывная команда, заслышав выстрелы, удрала. Поэтому мы так долго и стояли - в надежде, что она вернется. Она не вернулась, а нам без нее делать было нечего, поэтому мы идем в Некрасовскую. В оправдание тому, что идем назад, мы успокаивали себя мыслью, что мы возложенное на нас задание выполнили, да вот подрывная команда подкачала.

Вошли в Некрасовскую на рассвете. Я мечтал, что вернусь в старую хату и завалюсь спать. Но мечты только остались мечтами, остановились мы на окраине станицы и стали чего-то ждать. Стали поговаривать, что мы своего задания не выполнили, что ждем других рот и теперь пойдем целым батальоном. Действительно, показалась колонна, прошла мимо нас, мы пристроились к ней и двинулись по знакомой уже дороге на Усть-Лабинскую.

- А все, братцы, Николай виноват. Не держал связи с красными, потому так и получилось. Кабы шел впереди роты, а не болтался сзади, то вместо того, чтобы идти назад, сидели бы мы сейчас в хатах и яичницу бы ели, - острит все тот же Назаркин.

- Иди, иди, леший, подожди, они покажут тебе сегодня такую связь и яичницу, что ты долго будешь помнить!..

Станица Некрасовская расположена на возвышенности. И дорога на Усть-Лабинскую медленно понижается почти до самой станицы. Еще далеко, до реки, противник заметил наше движение. Высоко в небе показались облачка от разрывов. Раздается команда:

- В цепь! Передай! Николай, к поручику Евдотьеву для связи!

Поручик Евдотьев – молодой офицер, весельчак, вечно подтянутый, в прекрасно подогнанном обмундировании, с претензией на шик. Каким я его увидел впервые в Таганрогских казармах в городе Ростове, таким он остался и в походе. Храбрый, хладнокровный в бою и беспощадный к врагу. Припоминается мне случай под Лежанкой, когда мы входили в нее, обхватывая ее справа. Перейдя какую-то маленькую речушку, мы подошли к ветряной мельнице, на которой у них стоял пулемет. Подойдя к мельнице, я увидел кучу людей, лежавших в разных позах, один на другом. Создавалось впечатление, что это убитые, которые находились на мельнице и при своем бегстве оттуда далеко не убежали. Мы остановились, обхватив эту куче полукругом. Поручик Евдотьев наугад ударил одного из лежавших прикладом. Каково же было наше удивление, когда этот мертвец вскочил на ноги и закричал:

- Товарищ! Товарищ!

- А! Товарищ! – Раздался выстрел, и он упал мертвым на землю.

Он был еще совершенно молодой парень. Это был не единичный случай. Оказалось, что вместе с убитыми были просто-на-просто притворившиеся убитыми.

Поручик Евдотьев обладал неплохим голосом и был вечным запевалой в роте. За плечами у него была не винтовка, как у всех офицеров в роте, а мексиканский карабин. Попав в пределы Кубанской области, он сразу преобразился. На нем был уже бешмет и Черкесска с вшитыми наглухо погонами поручика. Талия его была перетянута кавказским пояском с хорошим набором ручной работы, у него был не менее хороший кинжал, кавказская шашка и хорошо сидящая на голове низкая каракулевая папаха. Если кто его не знал, никогда не сказал бы, что этот лихой казачий сотник в действительности – пехотинец. Под Филипповскими хуторами он был тяжело ранен в голову и, не приходя в себя, скоро скончался.

Вот к нему я и шел для связи.

Третий взвод, полуоборотом вправо от дороги, большим веером с большими интервалами рассыпался в цепь. Чем ближе мы приближаемся к реке, тем интенсивнее становится артиллерийский обстрел. Стали посвистывать гранаты, при разрыве поднимая столб пыли. Рвутся далеко за нашей цепью, не причиняя нам никакого вреда. Вот мы подошли к какому-то леску, довольно редкому, с тонкими стволами деревьев. Влево какие-то хатки, за ними видны какие-то большие сараи. Мы попали уже в сферу ружейного огня, с характерным посвистыванием пуль. Вошли в лесок; свиста пуль почти не слышно, но все время раздается какое-то щелканье. Над головой как будто что-то лопается. Мне объяснили, что это разрывные пули щелкают в воздухе, ударяясь о ветки. Прошли лесок, на спуске большие сушильни для кирпича. Оказывается, мы вышли в расположение кирпичного завода. Пройдя сушилки, вышли на открытую небольшую поляну, которая заканчивалась полуобрывистым берегом к реке.

Наш берег был выше берега противника. На другой стороне, вдоль берега, были насыпаны холмика - противник окопался. На нашем берегу были сложены большие штабеля готового кирпича. Они не были одинаковой величины: тот, и которому мы вышли, был метров двадцать в длину, метров пять в ширину и около двух метров высоты. Эти штабели были расположены вдоль берега с неодинаковыми интервалами между ними. Так, от нашего штабеля, за которым мы скрылись, влево метрах в 40 или 50-ти начинался другой, меньше нашего, следующий же за ним находился всего в полутора или двух метрах, образуя как бы амбразуру. В эту амбразуру пулеметчики успехи уже поставить свой пулемет.

Расположились мы за этой кирпичной стеной, изредка вставая и наблюдая, что делается на другом берегу. Сидим, мирно болтаем, и, если бы не стрельба красных, казалось бы, что мы не в цепи, а на привале. Только наш поручик бил непоседа. Когда ему надоедало сидеть, он вставая, засучивал рукав черкески, брал карабин, выходил на открытое место и, держа его высоко над головой, грозя им, кричал:

- Сволочь! Перестать стрелять!

Конечно, его команды никто не слушал, а получалось как раз наоборот: они усиливали свой огонь. Постояв немного, ей медленно возвращался за прикрытие.

Дело подходило к полудню, и я решил пойти что-нибудь найти закусить в хатах, которые были позади нас. Обошел я три хаты и в них ничего не нашел. Правда, в одной из хат в больной кошелке сидела гусыня на яйцах. Думал я ее спугнуть с яиц и посмотреть: может быть, яйца еще пригодны к употреблению. Но оказалось, что не так легко, как я думал, согнать ее. Она, то сидя, то приподнимаясь, шипя и вытягивая вею, старалась клювом схватить меня за руку. Ну, думаю, не воевать же с ней, - оставил ее в покое. С пустыми руками я поплелся обратно в цепь. Правда, в вещевом мешке у меня были хлеб и сало, но это вечное однообразное меню слишком уж приелось.

Когда я подходил и цепи, красные, заметив меня, участили стрельбу. Было видно, что они уже хорошо пристрелялись, ибо пули зарывали землю то впереди, то по бокам от меня. Я ускорил шаг, чтобы скорее скрыться за кирпичной стеной.

После полудня стрельба стала более интенсивной, как артиллерийская, так и ружейная. Снаряды стали ложиться ближе, видно, нащупывая нас; выйти из-за стены было уже рискованно, берег был хорошо пристрелян ими. Мы же сидели молча и берегли патроны. На нашего поручика это мало действовало, он периодически вылезал из-за прикрытия и кричал им:

- Сволочь! Перестать стрелять!

Вдруг видим, что со стороны моста, между деревьями, кто-то бежит и, видно, к нам. Мы стали наблюдать за ним. Далеко, недобегая нас, он упал. "Ну, думаю, залег, уж слишком был силен огонь красных. Что-то долго лежит, начинает закрадываться сомнение о том, что он залег.

- Николай! Побеги узнай, в чем дело! Может быть, нес какое-нибудь распоряжение нам, да ранен, - отдает приказание поручик.

В голове молниеносно создается маршрут, как лучше и более безопасно добраться к нему. Выскакиваю из-за укрытия и, подпрыгивая, как будто бы беру какие-то препятствия на своем пути, что есть духу несусь к пулеметчикам. Запыхавшись, останавливаюсь у пулемета. Не успел и отдышаться, как пуля ранила первого номера в живот. Не задерживаясь долго, двинулся в дальнейший путь. Вот уже бегу леском, устал, чувствую, что силы оставляют меня, берет сомнение, добегу ли. Но какое-то другое, подсознательное чувство подсказывает, что надо добраться во что бы то ни стало и там облечь. Окончательно выбился из сил, - добежал и как подкошенный свалился около него. Это оказался Коренев Александр, нашего взвода. Его я знал мало, слышал только, что он гимназист восьмого класса одной из Московских гимназий. Он был убит наповал, пуля попала ему в сердце. Входное отверстие почти и но видно, только кровь на шинели там, где вошла пуля, но выходное представляло из себя жуткую картину. Я обшарил его карманы, ничего не нашел и, набравшись сил, двинулся обратно, несясь во весь дух вприпрыжку. Вот опять пулеметчики; раненый, с бледным, как полотно, лицом, тихо стонет, то шевелит губами, то откроет рот, как будто хочет набрать воздуху, и издает тихий, протяжный стон. - Бедняга, думаю, выживет ли?! - Отдохнул и побежал к себе. Добрался благополучно и доложил поручику обо всем. Возможно, что устно нес какое-нибудь распоряжение, - на этом и успокоились.

Снаряды стали ложиться совсем близко от нас. Один из снарядов угодил в уборную, стоявшую впереди нас, метрах в двадцати или тридцати, на скате к реке. После взрыва осталась только воронка, а уборной как будто там никогда и не было. Кобзырев, который сидел со мною рядом в прикрытии, и говорит:

- Давай полезем в воронку и там заляжем. Ведь снаряд никогда не попадает в одно и то же место.

Я согласился с его доводами, и мы поползли. Добрались до воронки благополучно, но, признаться, лежать в ней – я не сказал бы, чтобы было удобно. Правда, голова и туловище были укрыты, зато ноги торчали наружу. Легли мы с ним на спину и каждый

предался своим размышлениям. Но долго размышлять не пришлось. Одна из пуль попала Кобзыреву в носок ступни. Он стал неистово ругаться, вспоминая всех, кого надо и не надо. Смотрю на его рану - носок ботинка разворочен, пальцев как будто и не бывало, а в подметку врезался расплавленный свинец.

- Ползти сможешь? Полезем обратно!

Взял я его винтовку, и мы поползли в укрытие. За стеной я его перевязал рукавом его же рубахи, но, видно, санитар из меня был плохой. Он все время ругал меня, что я делаю не так и причиняю ему боль.

- Николай! Отведи раненого в тыл! - отдает распоряжение поручик.

Думаю, - а где же этот тыл? Близко он, или далеко? И кому сдать раненого?

- Пошли, Кобзарев!

Он приспособил свою винтовку вместо костыля, повернув ее дулом вниз, а левой рукой обнял меня за плечи. Идти было очень тяжело. Он часто останавливался и всей своей тяжестью налегал на мои плечи. Как я его ни просил, чтобы он больше опирался на винтовку, а не на меня, но из моей просьбы ничего не получалось. Наконец, вышли на дорогу; я окончательно выбился из они.

- Стой! Ложись! Отдохнем и подумаем, что делать дальне.

Но он почему-то вообразил, что я должен вести его до Некрасовской. Ну, думаю, дудки, это ты меня окончательно в гроб вгонишь! Рана, видно, давала себя чувствовать, он стонал и жаловался на боль. Мне и жаль его было, и одновременно я знал, что до станицы о ним не дойду.

Выручила нас подвода, показавшаяся на дороге, которая быстро приближалась к нам. Я стал посреди дороги, взяв в руки карабин, - полный решимости: если не остановится добровольно, то силой заставлю остановиться. Подвода стала. В ней, помимо возницы, была сестра.

- Сестрица! Здесь раненый!

Она быстро соскочила с подводы и подошла к Кобзыреву. Я бесконечно был рад такой удаче.

- Ну, пока, Кобзырев! Поправляйся!

Я скорым шагом пошел обратно. День уже клонился к вечеру и наступали сумерки, когда я вернулся. Доложил о раненом поручику и примостился за стеной. Вскоре был получен приказ незаметно для противника оторваться от него и идти в Некрасовскую. Вышли на дорогу и со всеми предосторожностями медленно двинулись в станицу. Не слышно ни разговоров, ни шуток, идем молча...

Вошли в станицу, кругом мертвая тишина, изредка нарушаемая лаем собак. По выходе, на ее окраине сделали привал, здесь-то же и рассказали, как погиб наш командир взвода прапорщик Капранов со своей невестой. Я упомянул раз о нем в своих воспоминаниях "Кореновская", теперь постараюсь остановиться на нем немного подробнее. Прапорщик Капранов, еще совсем молодой офицер, видно, был из одного из последних выпусков школы прапорщиков. Думаю, ему, наверное, не пришлось и побывать на фронте. Сужу потому, что обмундирование на нем было почти все новое, начиная от пояса и погонного ремня и заканчивая светло-серой каракулевой офицерской папахой. Выше среднего роста, шатен и очень интересный, смело можно сказать – красавчик. Откуда он родом из России, не знаю. Взвод он принял в гор.Ростове. В его взводе были старые ударники с германского фронта, типичные русские солдаты, за плечами которых было три года войны. Относились они и нему по отцовски и ласково его называли: "наш молодой". Любили его и мы, молодежь, за веселость и за то, что он был такой, как мы. В поход он вышел со своей невестой, бывшей гимназисткой 8-го класса одной из Ростовских гимназий. Она была блондинка, среднего роста и очень красивая. Они как бы дополняли друг друге. Она была в солдатском обмундировании, которое, несмотря на то, что было сшито по ее размеру, совершенно не шло к ее хрупкой и нежной фигурке.

Они были неразлучны, всегда вместе. В цепи она шла рядом с ним, но только цепь останавливалась, она ложилась за ним, в раздвинутые им наподобие циркуля ноги. Под Усть-Лабинской он находился недалеко от моста. Что побудило его под вечер поднять взвод и идти атакой на мост, - никто не знает. Со слов очевидцев - это было безумие. Не только нельзя было думать о какой-либо атаке, но вообще нельзя было подняться - всякий поднявшийся был бы убит или, в лучшем случае, ранен.

Взвод понес большие потери за этот день, но к их стыду надо добавить, что когда поднялся прапорщик Капранов, то за ним поднялась только лишь его невеста. Пробежал он шагов двадцать и был сражен пулей в сердце. Невеста же его не добежала до него шагов пять, была тяжело ранена в лоб и, не приходя в себя, скоро скончалась. При отступлении, в темноте, с них срезали погоны и положили их рядом. Мы искренне оплакивали эти две молодые жизнерадостные и еще не успевшие пожить жизни, оставленные на поругание и издевательство красным. Сиротливо и грустно стало на душе от услышанной печальной вести. Долгое время еще мысль не могла примириться с действительностью. Остаток нашего 4-го взвода был влит во 2-й взвод, которым командовал поручик Мяч.

Отдохнув и набравшись сил, мы в темноте двинулись дальше. Станица осталась позади, спускаемся вниз, темно, ничего не видно. Вдруг под ногами хлюпает какая-то вода, правда, вода неглубокая. Откуда она там взялась, - Бог ее знает. Идем наугад. На горизонте в темноте отчетливо видно большое дерево, что-то горит, и, видно, большой пожар.

Темно, - на горизонте зарево, - под ногами хлюпает вода, - колонна движется вперед.