ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

ПО СЛЕДАМ ПАМЯТИ (Продолжение)

После одного из таких перемещений я покинул своего железного "коня" и втиснулся кое-как на одну из площадей. Можно себе представить самочувствие раненых, если даже мы, здоровые, не были уверены, что доберемся до парохода!

Остановились мы раз в степи: нагрузили паровозный тендер шпалами для топлива. К ночи добрались все же до Симферополя. Все пути набиты поездами, всюду снуют военные. Долго бродил я в поисках места для продолжения пути и неожиданно наткнулся на один состав, занятый каким-то дроздовским полком и таким образом очутился почти дома. Тут я узнал, что все Дроздовские части будут грузиться на "Херсон".

Долго еще стоял эшелон, и многие ходили в город, главным образом в поисках провизии, а вернувшись, не без негодования рассказывали, что военные склада полны обмундирования, которое почему-то не попало в распоряжение замерзавших на фронте частей.

Докатился я со своей пехотой до подступов к порту. Что творилось там, вдоль полотна железной дороги! Подводы и люди, люди и подводи! Но все же наш эшелон протиснулся как-то до самого порта. Немного впереди, внизу, стоял "Херсон", на который шла погрузка. Покинули и мы наш поезд и стали грузиться в свою очередь. Все происходило так мимолетно, так неожиданно, что память не сохранила почти ничего.

"Херсон" был уже перегружен: на палубе трудно было протиснуться; в трюмах - еще хуже. Не только все нары и койки были заняты, но и на полу негде было ступить среди сплошного человеческого месива. В большом трюме разыскал я своих, но примоститься к ним не было никакой возможности, и я решил уже пробираться на палубу в надежде найти себе хоть какое-либо местечко, когда неожиданно сотник Н. предложил мне заползти с ним под койки. Чтобы проникнуть в облюбованную "берлогу", высота которой не достигала двух футов, пришлось распластаться по полу и втискиваться в неширокую щель. В этом горизонтальном положении мы оставались во все время переезда. Но все же наше тесное убежище имело то преимущество, что никто не наступал нам ни на руки, ни на ноги, что в полутьме, особенно ночью, было обычным явлением. Мой предусмотрительный сосед сохранял в своем большом мешке до десятка хлебов и несколько кусков сала, которыми он делился как со мною, так и со всеми остальными. Уплетал я эту провизию с большим аппетитом, так как за последние два дня почти ничего не ел. Непривлекательные условия нашего путешествия усугублялись еще тем что перегруженный людьми "Херсон" шел с большим креном, доходившим часто до опасного положения. То и дело слышалась команда: "Переходить на правый борт! - Переходить на левый борт!" Переходить в нашей "берлоге" мы, конечно, никуда не могли, но когда чувствовали, что крен становится опасный, а команда более настойчивой, мы выползали наружу и пробирались в указанном направлений.

Изредка давали немудреный паек из кусочка хлеба и камсы. Но с водой, особенно с кипятком, дело обстояло совсем плохо. Некоторые стояли под трубопроводами, собирая капавшую с них воду, другие делали из муки пресные лепешки, пытаюсь испечь их на не совсем горячих трубах, и ели их недопеченными, полу-сырыми.

Очереди были не только у уборных, но и у прикрытых чем-либо мест у бортов палубы. Ночью подняться на палубу, не пройдя по лежащим вплотную человеческим телам, было абсолютно невозможно, Наши бедные дамы, сидевшие на полу в трюмах, в скорости вынуждены были, на виду у всех, вылавливать у себя насекомых.

Одно дело - прочесть официальную сводку о том, сколько человек ехало на "Херсоне"', в каких условиях, чем питались; другое - видеть и пережить все это воочию, особенно нам, недавно приехавшим на этом же пароходе в Крым из теплого и сытного Египта! Так ехала наша доблестная Армия!

- о -

Довольно долго простояли мы в Константинополе. Жизнь в пароходном муравейнике кипела. С палубы велась меновая торговля с облепившими "Херсон" хищниками, жаждущими легкой наживы. Счастливый обладатель золотого кольца, часов или какой-либо другой золотой вещички опускал с борта в корзиночке свою "валюту" торговцу в фелюге, а в обмен тянул или небольшой хлеб, или инжир, халву или что-либо другое из съестного. Вот где можно было воочию убедиться в относительности всех общепринятых ценностей.

О своей дальнейшей участи мы не имели никакого представления, небольшую часть пассажиров свезли на берег, всем же остальным предстояло дальнейшее путешествие. Вышли в море и вскоре проникли в Дарданеллы, Нам объявили, что где-то здесь нас и высадят. Какой унылый вид имело местечко, куда мы подходили: серый полуразрушенный турецкий городишко "Галлиполи". Хмурая, сырая погода еще более усугубляла неприветливый вид берега.

Как мы разгружались - совсем исчезло из памяти, но после разгрузки расположились мы прямо на берегу, ожидая, что нас отведут на ночлег в какое-нибудь помещение. Приятель мой, оставив меня для охраны нашего имущества, отправился на разведку в город.

Повели нас на ночевку, когда уже начало темнеть. Нашим убежищем на ночь была большая старая мечеть, частью разрушенная. Купол ее был снесен, и отрытое сумрачное небо служило крышей. У кого-то нашлась пшеница. Раздобыли ведро, дрова; нашелся и добровольный кашевар. Варить пшеницу надо очень долго, и ее необходимо все время мешать, чтобы не подгорела. Смастерили мы из куска доски "мешалку" и действовали ею без перерыва до окончания приготовления. Увы, готовая каша оказалась совсем несъедобной: наша сосновая мешалка передала каше всю горечь и весь аромат сосны. Как это было досадно! Люди подсаживались, съедали две-три ложки и отходили. Кое-кто через некоторое время снова тянулся к ведру. Совместными усилиями одолели только половину, а другую пришлось выкинуть. Сон в сыром голодном помещении, на каменном полу был неспокойный: надо было что-то положить под себя и чем-то прикрыться. Снизу - шинель, сверху - шинель, под голову - шинель. Сколько шинелей? - "Одна!". Но чего не перенесет молодость?!

На другой день роздали нам что-то из белья и по паре одеял и объявили поход к постоянному месту жительства. Пройти надо было всего 4-5 километров, но проведенная почти без сна ночь, полупустой желудок, непригнанная нагрузка, дорога по довольно пересеченной местности - делали путь "длинным". Спуск, подъем, опять спуск т опять подъем...

Наконец, перед нами открылась огромная долина с протекавшей по середине маленькой речушкой. По ту ее сторону оголенный у берега склон был, как нам показалось, покрыт лесом, впоследствии оказавшимся крупным кустарником. Влево виднелись воды пролива, а наверху резко поднимавшейся местности отчетливо вырисовывалась ветряная мельница с "прятавшимися" за нею постройками небольшого селения. Никаких признаков какого-либо другого жилья не замечалось. Пологий скат, по которому мы спускались, был лишен всякой растительности. Остановились мы на указанном месте и начали разбивать палатку - одну на целый эскадрон.

Погода напоминала нашу позднюю осень, когда еще мокрая слякоть начинала сменяться первыми заморозками. Под легким снежком ставили мы нашу палатку, устраивая свое убогое жилище. Сверху не капало, не забивался дождь и с боков, но вместо пола была грязь и внутри было сыро. Только к лету просушило и нас, и все вокруг жаркое, благодатное солнце. А до того сырость и промозглый воздух, особенно по ночам, не давали покоя, и то и дело выскакивали мы из палатки, по тогдашнему выражению - "на вой шакалов".

Наша маленькая печка не могла высушить внутренность палатки, а тем более землю. Начали мы устраивать себе примитивные кровати, на которые водружался большой мешок из редкой дерюги, набитый чем-то вроде курая или перекати-поле: все же лучше, чем на грязной мокрой земле. Не завиден был и наш галлиполийский паек: его можно было бы считать достаточным для того, чтобы не умереть с голоду человеку не работающему, но многим пришлось мириться с ним после перенесенного во время переезда десятидневного голода, что было не легко.

По заранее данному плану выростали одна за другой и соседние палатки. Первоначально на разделявших их дорожках, как и всюду, царила непролазная грязь.

Провалявшись по госпиталям и лагерям чуть ли не два года, я мало кого знал из новых, выдвинувшихся в мое отсутствие высших чинов дивизии, с которыми приходилось теперь сталкиваться, и когда в первую же неделю я был назначен помощником дежурного по полку и вечером отправился к нему с рапортом, осторожно пробираясь по грязи, то вдруг был остановлен окриком:

- Почему не отдаете чести?

С трудом рассмотрел в темноте молодого генерала.

- Виноват, Ваше - ство!

- Разве вы меня не знаете?

Пришлось сознаться в своем неведении и рассказать свою эпопею. Никаких последствий эта встреча не имела, но мне самому было стыдно, что я не знал одного из доблестнейших героев гражданской войны - генерала Манштейна.

Отвратительно-нудно тянулась слякотная зима и не рождала желания хотя бы побродить по окрестностям. Поход в лес за дровами или наряд в город за получением продуктов являлись единственным развлечением. Запомнился забавный случай, происшедший при погрузке продуктов. Склады охранялись сенегальцами, которых мы почему-то называли "Сережами". Во время работы обратился я к одному из приятелей, назвав его по имени и совершенно не имея в виду сенегальца. И вдруг, взяв винтовку на изготовку, "сережа" свирепо подступил ко мне:

- Пуркуа Серей? Пуркуа Сереж?

Одному из нас, хорошо знавшему французский язык, пришлось успокаивать "сережу", объяснив ему, что Сережа - простое русское имя.

Все пехотные части армии располагались по нашей стороне речушки; по другую сторону устроилась кавалерия ген.Барбовича; технические части, Военное Училище, фехтовально-гимнастическая школа, гимназия и школа для детей находились в городе. Во всех частях были устроены походные церкви, при которых тотчас же образовались хоры. И какое обилие повсюду хороших голосов! У Дроздовцев, за отсутствием опытного регента, хор вначале никак не клеился, и я чаще всего посещал церковь Корниловцев, где хором управлял С.Д.Игнатьев. Состав этого хора не превышал 23-25 человек, но обладал прекрасными голосами и был отлично спет - в нем чувствовался хороший регент. Реже приходилось бывать у соседей - Алексеевцев. Их хором управлял хороший музыкант и регент Сорокин. Его большой хор звучал хорошо, но недостаточно подвижно, создавая впечатление громоздкости, да и голоса в нем были беднее Корниловских. Редко бывал я в нашей церкви и даже пел несколько богослужений, но регент хора никак не располагал к пению под его управлением. Такие "бледные" регенты встречаются довольно часто.

Вскоре в лагере прошел слух, что в городе образовалась корпусная капелла, куда принимались певцы из всего корпуса. Пошел туда и я, пел на спевках и даже на каком-то концерте. Однако, большой по составу хор не был таким блестящим, каким он мог бы быть, если бы в него вошли "сливки" нашего певческого мира, да и регент, кажется, капитан Гурьев, был человеком и регентом поверхностным, неспособным создать большое дело: не хватало ему серьезности, да и знаний.

Довольно часто посещал я Корниловцев, где у меня было много знакомых "египтян", с которыми вспоминали мы и тепло, и сытость тогдашней жизни, когда каждый день арабы собирали после нашего обеда целые корзины галет, хлеба и прочих остатков от нашего стола. О жизни в Галлиполи написано немало, и вряд ли имеет смысл повторять общеизвестные факты.

Зима тянулась нудно: занятий не было, читать было нечего. О самом примитивном уюте не приходилось и мечтать, а постоянно полу-пустое "брюхо" сосредоточивало все внимание на вопросе: что бы поесть?

Только с наступлением тепла все как-то ожило. Повсюду спешили закончить благоустройство лагеря: приводили в порядок переднюю линейку, дорожки, знаменные площадки, внутренность палаток. Начались и учения, маршировки. Сорганизовались футбольные команды; пошли тренировки, состязания. Запомнилась игра "штаб-офицерской команды, после которой наш командир полк.Кабаров вернулся с оторванной подошвой. Были и у нас занятия: пеший по конному. Особенно, приятное впечатление производила учебная команда Дроздовцев. Земля гудела, когда, проходя, она отбивала ногу под марш "Тореадора" или "Вперед, Дроздовцы удалые!". Начальник команды полковник Переслени мог гордиться своим детищем.

Почти во всех частям в лагере и в городе появились театры. Ставили пьесы, выступали куплетисты. Марковцы создали "Хор братьев Зайцевых", Корниловцы - хор "братьев Смычковых", у Дроздозцев был свой "пьеро", и кто-то исступленно декламировал:

Выпустили и довольно остроумный злободневный журнал с иллюстрациями. Вспоминаются "Невольники", шедшие в Дроздовском театре, и "Ревизор", поставленный в Корпусном.

Как раз впереди нашего лагеря находилось футбольное поле, представлявшее собою обширный плац, на котором во время состязаний нам удавалось занять лучшие места благодаря нашему расположению. На этом же плацу происходили и все парады и смотры.

Информации о происходивших в мире событиях почти не существовало, и о восстании кронштадтских матросов упоминалось как-то вскользь,

В память всех умерших в Галлиполи, равно как и запорожцев, погибших некогда в турецком плену, из принесенных каждым чином Армии камней соорудили памятник.

Помнится встреча с одним из наших офицеров, которого можно было считать выходцем с того света, так как все считали его погибшим. Оказалось, что, тяжело раненый, он остался на поле боя, где один из красноармейцев, добивая раненых, исполосовал ему шашкой все лицо. Чудом остался он жив и как-то снова очутился у своих и теперь, после долгого лечения, с глубокими шрамами на лице, присоединился к нам уже в Галлиполи.

Было лето. Подошла пора жатвы. Кому-то из нас пришла мысль, - для улучшения нашего незавидного положения отправиться в глубь полуострова на заработки. Начальство препятствий не чинило, и мы, человек десять, под начальством полк.Алексеева вышли искать работу по уборке урожая. Погода стояла жаркая, и несмотря на то, что вышли мы налегке, путь представлялся очень тяжелым: приходилось идти с горы на гору, да и тренировки не было. С рассветом покинули мы лагерь и только к вечеру дотащились до того района, где можно было найти работу. Бывший с нами командир 2-го эскадрона, хорошо владевший турецким языком и прекрасно знавший сельское хозяйство, тотчас же направился к состоятельному турку, которому и предложил наши силы для уборки созревшей пшеница. Вернулся он вскоре довольный: получил работу по снятию урожая за определенную плату и при хозяйской кормежке. Со следующего утра работа закипела. Пшеница не была высокой - всего по пояс, но густая, с крупным тяжелым колосом. Жать приходилось серпами, к чему ни у кого из нас не было сноровки: у нас жались лишь подсолнухи. Одни принялись жать, другие - вязать снопы. Работа - не мудреная, но спорилась она как-то вяло. Жнешь, жнешь, а все как-будто топчешься на месте. Урожай был богатый, и снопы ложились чуть ли не рядом. Работали все время, нагнувшись до земли. Спины и правая рука уставали настолько, что то и дело требовали отдыха. Но и отдых помогал мало. Пошли мы просить у хозяина косы. Принес он нам три, но... одна хуже другой: старые, тяжелые, с неудобной тяжелой справой и без грабков, необходимых при косовице с вязанием снопов. Кое-как привели их в порядок, подточили. Работать ими все же {не?} пришлось очень даже опытные косари не в состоянии были "тягать" эти тяжелые, неуклюжие косы, в густой, колосистой пшенице. Пришлось вернуться к сернам. Старались мы все изо всех сил, и все же сжатая площадь казалась совсем маленькой. Кормил нас хозяин три раза в день и хорошо. Доработали мы до вечера, поужинали и завалились спать.

Ночи в жнива - короткие. А тут еще начали допекать комары: пришлось укутываться, чтобы и нос не торчал наружу. Проснулись ранним утром. Спина не желает разгибаться, а правую руку - не поднять! Явление обычное, когда человек берется за тяжелый физический труд, да еще так рьяно, как принялись мы. Все же на работу вышли все за исключением одного, который простудился и остался лежать с высокой температурой. Однако, как мы ни старались, серпы вываливались из рук, и один за другим мы стали покидать работу.

Пошли к хозяину. Турок оказался не только сговорчивым, но и добрым человеком: покормил нас и дал с собою на дорогу еды и немного денег. И отправились мы в обратный путь.

Странной и даже, пожалуй, таинственной показалась нам теперь усадьба этого зажиточного турка с ее древне-патриархальной жизнью. Снаружи все постройки выглядели образцово, но дом имел окна только во двор, окруженный высокой каменной стеной с непроницаемыми для глаз воротами, имевшими калитку, из которой по временам выходили люди - преимущественно женщины с закрытыми чадрами лицами.

Не без грусти возвращались мы обратно в лагерь: наша попытка добыть кусок хлеба собственным трудом полностью провалилась. И истощены мы были порядочно, да и за работу взялись слишком рьяно, вместо того, чтобы втягиваться в нее постепенно. Уже поздней ночью дотащились мы до лагеря и разошлись по своим палаткам.

А с утра началась обычная лагерная жизнь: строевые занятия, ночные сборы по тревоге. Строгая дисциплина подтянула всех.

Не знаю уж, по чьей "протекции" получил я приказание явиться на спевку полкового хора. Его новый регент, кап.Дубатов, оказался опытным специалистом церковного пения. По окончании Калужской Духовной семинарии, где он управлял хором, кап.Дубатов долго брал частные уроки по классу теории композиции и регентства у профессора, известного знатока церковного пения. Прекрасно знавший свое дело, требовательный, он умел точно передать хористам, чего он хочет. Петь у него было приятно, что и привело к быстрому росту хора во всех отношениях. Как регент, Дубатов отличался двумя особенностями: он никогда не пользовался камертоном и, имея тенденцию петь все на полтона выше, - никогда не ошибался в тоне; а во-вторых, он в совершенстве владел циферной нотной системой и все его партитуры писались им на клочках обыкновенной писчей бумаги, даже не линованной. Работать с ним пришлось долго.