Я очень осторожно поднимаюсь с дивана, чтобы не разбудить Верховного, однако, несчастный скрип ржавых пружин предательски выдает мое движение.

-А... Хан, вы уже уезжаете? - спрашивает меня, проснувшись, Верховный. Мне очень неловко и неприятно, что я разбудил его, спавшего так мало после долгой ночной работы.

-    На столе два письма, - говорит он, - пожалуйста, захватите их с собой.

Мои веки, тяжелые от сна, почти закрыты. Быстро схватив шинель, которая мне служит также одеялом, я осторожно, на ципочках, подхожу к столу, на краюкоторого, одно на другом, лежат два письма.

Должен сказать, что всегда, когда я возвращался из Могилева в Быхов, по приказанию Верховного я спал в его комнате на диване. Спал не раздеваясь, чтобы быть готовым ко всяким случайностям и не терять времени на одевание, дабы не опоздать с поручениями узников в Могилев.

При моем возвращении иной раз диван был занят. На нем сидели генералы Деникин, Лукомский, Романовский и другие, приходившие только по приглашению Верховного. В таких случаях ген.Деникин что-то читал, остальные же слушали.

Я стучал в дверь, прося разрешения войти. При звуке моего голоса чтение прерывалось и некоторые из сидящих вставали, идя ко мне навстречу, а некоторые оставались на местах. Входил я обыкновенно после того, как из комнаты слышался голос Маркова - "Да!".

Раньше всех ко мне подходил ген.Лукомский, который брал из моих рук пакет с письмами и газетами, развязывал его и раздавал содержимое присутствующим, оставшееся передавал мне обратно для передачи прапорщику Никитину, который и раздавал все по назначению.

Ген.Деникин в таких случаях прерывал свой доклад и уходил к себе, чтобы наедине прочесть письмо своей невесты Ксении Васильевны.

Интересно добавить, что еще при проходе мною корридором за мной бежал ген.Эрдели, крича: "Дорогой Хан, нет ли мне письма?", - на что я ему всегда отвечал: "Ваше превосходительство, разрешите мне вручить все содержимое моего багажа Верховному, а оттуда вы изволите получить то, что есть на ваше имя".

После передачи пакета, я, зараженный общей радостью, отправлялся в "кош" (комнату) Баба Хана, к Мистул-Бояру, чтобы поделиться с ним своими дневными впечатлениями, а когда корридор погружался в тишину и галдеж узников прекращался, я уходил в комнату Верховного, где наконец старый диван-кровать принимал меня в свои дряхлые объятия. Это был мой повседневный режим...

Итак, взяв письма, я вышел в корридор, где у двери Верховного стоял вестовой Реджеб с зажженной свечей, а за ним часовой-туркмен.

Увидев меня, Реджеб заулыбался и, показав свои белые зубы, сказал:

-    Хан Ага, не сердитесь на меня, что я разбудил вас немного раньше, а не по обыкновению в пять часоз утра, - часы мои остановились.

-    Ладно! Спасибо, Реджеб!.. - говорю я, пригоняя свои шпоры, чтобы выйти на улицу.

В это время внеоапно отворяется дверь и на пороге показывается в нижнем белье Верховный...

-    Хан, дорогой, пожалуйста, купите сегодня мне маленькое зеркало, маленькие ножницы и зубную щетку, вот вам деньги, - сказал он, давая их мне. - Почему Реджеб со свечей, да еще с приставленным часовым?

-    Ваше превосходительство, свет свечи будит меня без стука в дверь, а часовой не хочет впустить его без вашего разрешения в комнату.

Верховный улыбнулся и приказал нам не шуметь, чтобы не разбудить ген. Эрдели и Лукомского, живших вместе в комнате напротив.

Окончательно одевшись и пройдя длинным и темным коридором с рядом часовых из текинцев и георгиевцев, я вышел на двор тюрьмы, где, ржа на весь двор, нервно перебирая передними ногами, ждал нас, на сей раз, мои Булан.

- о -

У меня были две лошади - одна серой масти, а другая золотистой; я их менял по очереди.

Поздоровавшись с моим вестовым, преданным мне джигитом, я сажусь на мокрое седло.

Стоял конец сентября, кругом была такая тьма, что ни зги не видно. Тронулись мы ровно в пять утра.

Булан, по своему обыкновению, кусая удила, нервно рвется вперед, с неба падает что-то мокрое - не то снег, не то дождь; эта мокрота бьет в лицо так, что нельзя открыть глаза и рассмотреть дорогу, а холод также дает себя чувствовать, и так сильно, что руки и ноги в стременах немеют. Чтобы согреться, мы пускаем лошадей в галоп.

Выходим на шоссе. Все вокруг утонуло в мокром тумане; деревья, как призраки, покрытые инеем, стоят не шевелясь.

Чем дальше мы едем вперед, тем больше становимся мокрыми, холод пронизывает все тело противной сыростью, предрассветная муть отсвечивает желтизной, шоссе слегка покрыто ледяной пленкой, делающей быструю езду весьма опасной.

Мертвую тишину утра нарушает внезапно крик Бяшима. Оборачиваюсь и вижу, как что-то упало с лошади. Конь без хозяина летит куда-то в сторону.

Сворачиваю в поле, кричу: - Бяшим!.. Эй, Бяшим! Что с тобой?

Ответа нет. Подъезжаю к месту, на котором темнеет какая-то фигура. Булан испуганно поднимается на дыбы, поворачивается и полным карьером несется за лошадью Бяшима.

Мои окоченелые руки не в состоянии удержать бешено мчащегося коня, не помогают и шенкеля, чувствую, что я в полной власти животного.

Наконец, сквозь мокрую мглу я различаю какую-то темную фигуру. Булан успокаивается, храпит и ржет. Тогда я, согревшись немного скачкой, беру его в руки и даю ему себя чувствовать.

В это время слышу голос Бяшима и, встав на стремена, кричу:

-    Бяшим, что с тобой, что случилось, где ты?..Здесь, Хан Ага, посмотри! Я убил шакала, он пересек нашу до-рогу, а я за ним, срубил ему голову ятаганом. Ага, - говорит он, таща за собой убитого шакала.

При виде убитого животного Булан опять вздымается на дыбы, но я его быстро успокаиваю, наказав ударом шпор.

-    Охота тебе была гнаться за ним и наделать такое беспокойство и шум! - говорю я ему недовольным тоном.

-    Ай, Хан Ага, больно холодно было, - говорит он, смеясь и укладывая на ветки дерева свой трофей.

Мы подъехали к месту, где лежала черная фигура, которая оказалась его буркой, сброшенной им в погоне за шакалом.

В восемь часов утра, замерзший, весь покрытый инеем и промокший, вхожу в свою кошату, где меня встречает улыбающийся и довольный, до фантазии преданный мне и Верховному мой вестовой Фока Штогрин.

-    Здравствуй, что ты ржешь!?.. На, бери мой ятаган, - говорю я ему.

-    Здравия желаю, ваше благородие, ничего, ваше благородие, прибыли благополучно? - скалит он зубы.

-    С кем ты спал, говори!

-    С Богом, ваше благородие, - отвечает он, хохоча и закрывая рот рукой.

-    Знаю твоего Бога, какого цвета юбку она носит? Она все еще служит Кант-Бекову? - задаю ему вопрос, раздеваясь.

Он еще больше хохочет...

-    Чай, Фока!.. ;

-    Чайник кипит, ваше благородие.

-    Это хорошо, спасибо за службу! На, тащи сапоги, - приказываю я.

Пыхтя, кряхтя и водя меня почти по всей комнате, он старается стащить с меня мои мокрые сапоги.

-    Ваше благородие, вас ждут полковник Кант-Беков, Новосильцев, капитан Иоль и другие.

-    Никого не впускай до 10 часов, и чаю не хочу, накрой меня хорошенько и не шуми.

-    Две барыни приходили и спрашивали, когда, в котором часу можно вас видеть.

-    Их тоже нельзя... К чорту всех, слышишь, до 10 часов...

И я быстро хочу отдать себя в объятия небытия, но горькие думушки, смешанные со слезками, как назойливые мухи, обступают меня, не давая уснуть.

Не успел я забыться, как слышу - з... з... з...

Беру телефонную трубку и слышу голос гвардии капитана Измайловского полка Павского - адъютанта Н.Н.Духонина...

-    Хан Хаджиев?

-    Да, он с вами говорит.

-    Будьте добры, Хан, явиться к нам по срочному делу, вас хочет видеть ген.Духонин.

-    Фока, давай выходные сапоги, китель и ятаган, я должен бежать.

-    Ай, ваше благородие, что же это такое, вам и минуты не дают покоя...

-    Не разглагольствуй, нет времени, давай, давай!

-    А чай, барин! - кричит он мне, но я не отвечая ничего, вылетаю из комнаты.

В корридоре меня встречают ротмистр Апрелов и Шапрон-де-Ларэ. Они хотят поговорить со мной по весьма спешному делу, но я, пожав им руки и назначив время встречи, направляюсь во дворец, где статный и красивый молодой Павский встречает меня, говоря, чтобы я подождал немного: у генерала Духонина сейчас иностранная миссия.

Жду 30 минут.

Выходит французский генерал в сопровождении своего адъютанта.

Генерал останавливает Павского и что-то ему говорит, а затем уходит. Павский после этого докладывает обо мне. Вхожу в кабинет г.ген.Духонина.

-    Здравствуйте, Хан. - говорит своим тенором красивый и румяный генерал с зачесанными вверх черными усами.

-    Здравия желаю, ваше высокопревосходительство, - отчеканиваю я ему в ответ, стоя перед его столом.

-    Как поживает Лавр Георгиевич и как остальные? - спрашивает он меня и добавляет: - небось, нервничают?

-    Кроме Верховного, все - отвечаю я и, вспомнив, что я стою перед настоящим Верховным, чувствую неловкость...

Протягиваю ему письмо Верховного.

Взяв его и тут же прочитав, ген.Духонин спрятал его в боковой карман кителя; потом, взглянув на меня, сказал:

-    Да вы садитесь.

Я сажусь на кожаный стул и чувствую оставленную французом теплоту.

-    Хан, я вызвал вас сюда, чтобы сообщить о желании иностранной миссии побывать в Быхове, чтобы повидаться с Лавром Георгиевичем.

Я отговорил их от этой мысли, чтобы избежать последствий их визита. Хан, вы, конечно, понимаете, о каком последствии я вам говорю.

-    Так точно, ваше высокопревосходительство, - Петроград, Керенский, - ответил я и просил разрешения доложить.

Получив его разрешение, я сказал:

-    Желание ген.Бартера ехать в Быхов и вручить орден Св.Михаила, пожалованный Королем Великобритании Верховному тоже было отложено Бартером до подходящего момента.

Ген.Духонин спросил, когда я видел ген.Бартера, и, получив мой ответ, сказал:

-    Так вот, по моему совету они не поедут, а просят разрешить послать туда корреспондентов, которые, как представители печати своих стран, могут ехать, но только опять-таки без шума.

-    Ваше высокопревосходительство, никакого шума не будет, если мы, текинцы, пригласим их, чтобы они присутствовали на скачках Текинского конного полка. Они явятся туда в качестве простых зрителей, не говоря о своей главной цели - повидаться с узниками и узнать об условиях их жизни.

-    Ну, что же, мне кажется, что эта идея является подходящей как для них, так и для нас, - ответил генерал и добавил: - Вот

это письмо вы передайте Лавру Георгиевичу, а сейчас явитесь к Квашнину-Самарину (коменданту ставки) и вместе обсудите, что и как, - сказал он, вставая со стула, чтобы выйти из кабинета.От него я отправился ПРЯМО К Квашнину, в кабинете которого за- стал полковника Тимановского с ого адъютантом шт.-кап. Кудининым. Адъютант коменданта прапорщик Лузин стоял у стола, ожидая бумагу, на которую комендант ставил свою резолюцию.

Взглянув на меня, Квашнин поздоровался и, сказав: "садитесь!", - опять углубился в свою работу.

Тимановский, привстав, очень горячо пожал мою руку, а Кудинин, схватив меня за руки, произнес: "Жму и обнимаю рыцаря Хана".

Лузин улыбнулся и кивнул мне головой. Я сел между Тимановским и его адъютантом.

Наступила тишина, нарушенная Тимановским, задавшим мне вопрос - не произошла ли еще схватка между его питомцами георгиевцами и текинцами.

-    Г.полковник! Никаких трений между георгиевцами и текинцами пока что нет, и вообще, я надеюсь, - этого не случится, потому что все текинцы, начиная с их начальников, подготовлены на этот случай. Мне думается, что причин к трению вообще нет.

-    Дай Бог, Хан, дай Бог, - ответил Тимановский, адъютант же заметил, что текинцы очень дисциплинированы и послушны своим начальникам.

-    Как приятно и как успокаивающе действуют на душу начальников такие отзывы в нынешние времена, - сказал Тимановский, вынимая из кармана портсигар и предлагая папиросу Квашнину, который в это время, окончив свою работу, протирал очки.

-    Нет, лучше ты возьми вот эти, - сказал Квашнин, вынимая квадратную пачку "Ширмана", и прибавил: - твои очень крепкие.

Потом, выпуская клубы дыма, Квашнин обратился ко мне, говоря:

-    Ну, Хан, докладывайте. Я надеюсь, что сегодняшний ваш визит не будет похож на укус комара, правда?

-    Г-н полковник, я от Верховного, - начал было я, но он перебил меня и спросил:

-    От первого или от ВТОРОГО? Ведь мы сейчас служим двум?, - улыбаясь, сказал он.

-    Их и наш - это Лавр Георгиевич Корнилов, - вставил Тимановский.

В это время зазвонил телефон, и комендант, взяв в руки трубку, начал отвечать:

-    Так точно, ваше превосходительстзо... Слушаю... Так точно...

И затем, положив трубку, обратился ко мне:

-    Хан, иностранная миссия в Быхов не поедет, вместо этого едут туда военные корреспонденты по приглашению Текинского полка. Мне приказано везти их без шума и затей, - и, обращаясь к Тимановскому, добавил: - Ты со своим адъютантом поезжай сегодня же и подготовь своих, как ты выразился, питомцев, чтобы этот приезд не оказался для них неожиданным сюрпризом.

-    Г-н полковник, разрешите доложить, - заметил я, очень удивленный тем, что известный мне факт оказался таким искаженным, и, получив разрешение, сказал:

-    Текинский полк еще но приглашал иностранцев и я еще не доложил Верховному. Разрешите ему доложить и узнать его мнение по поводу этого вопроса, а также дать время для подготовки полка, к скачке, - закончил я.

-    Что за путаница! - воскликнул комендант. - Лузин, соедини меня с дежурным генералом.

-    Слушаю, - сказал Лузин и исчез в свою комнату. Через минуту комендант, взяв трубку, ПОПРОСИЛ разрешения дежурного генерала видеть его по неотложному делу и, получив разрешение, вскочил и вылетел из комнаты, сказав на ходу: "Сейчас возвращусь!"

Приблизительно через час он вернулся и, вытирая вспотевший лоб, сказал:

-    Корреспонденты поедут в Быхов послезавтра, поездка будет неоффициальной. Вы, Хан, сейчас же отправитесь в Быхов и доложите Верховному обо всем, что вам известно.

Обращаясь к своему второму адъютантуг приказал:

-    Я буду во второй квартирмейстерской части, и если меня вызовут иностранцы, то пусть их соединят туда.

Видя, что он уходит, я его остановил и доложил, что мой немедленный отъезд вряд ли возможен, так как я прибыл сюда в 8 часов утра, ничего не ел и не спал, а кроме того, я еще не вручил писем от узников и не получил на них ответы; где необходимо дать туда и обратно машину, так как лошадью я попаду туда только ночью, а затем, я, ведь, страшно устал...

Выслушав мои резоны и взяв меня за плечи, полковник сказал:

-    Хорошо, Хан, вы поедете туда и обратно на дежурной машине, но когда?

Я посмотрел на часы, был 1-й час дня...

-    Через час, г-н полковник, а пока я поеду в штабную столовую позавтракать.

-    Отлично, Хан. Лузин, дай Хану две бутылки коньяка, чтобы он, бедный, согрелся и подкрепился. Ну, Хан, досвиданья, завтра в девять жду вас здесь.

Сказав это, он вышел.

Получив бутылки, я отправился прямо в столовую, которая была полна военными. При моем появлении ко мне со всех сторон стали подходить офицеры, предлагая сесть с ними, другие поднимали руки, показывая, что за их столом есть место.

За одним столом сидели военные атташе и с ними был полковник Базилевский, который, увидев меня, встал, подошел ко мне и спросил, знаю ли я, что иностранные корреспонденты собираются посетить Быхов, и просил меня сообщить об этом Верховному.

В это время ко мне подошел заведующий столовой и сказал:

-    Хан, я вижу, что вам здесь не дадут покоя, пойдемте в мой кабинет, обед вам подадут туда, - после чего, взяв меня под руку, увел меня из зала.

В кабинете солдат накрыл чистой скатертью стол и подал мне обед, и через 30 минут я был уже опять у Квашнина, чтобы узнать его мнение относительно предупреждения исполнительного комитета.

- Это дело поручаю вам, - сказал Квашнин, - надеюсь на вашу опытность и сообразительность, а я, ваш покорный слуга, не хочу видеть эту трущобу. Получаете мною от них горячие души очень скверно отражаются на моем здоровье. Итак, с Богом, - сказал он, взяв меня за плечи.

После этого я отправился в исполнительный комитет солдатских и собачьих депутатов, как их тогда называли. Там был один человек, на которого я надеялся, так как он когда-то нам немного помогал. Имя его было Морковин. Он оказал услугу семье Верховного при выезде ее из Могилева в Москву, достав от комитета пропуск для выезда.

Будучи дальним родственником Таисии Владимировны Корниловой, он, по моему мнению, должен был помочь и на этот раз.

Итак, я отправился к нему.

Он был занят какими-то бумагами. Взглянув на меня и поздоровавшись со мной, он осведомился, в чем дело, а я, взяв стул, подвинулся к нему ближе.

-    Ну, как узники? - спросил он меня.

Ответив, что все обстоит благополучно, я начал было излагать причину моего визита, но он перебил меня, говоря, что не все там обстоит хорошо.

"Все пропало!" - подумал я.

-    Вы, текинцы, не охраняете их, как требует устав. Они там живут почти на свободе: принимают своих родственников, жен, посторонних посетителей, читают газеты, получают письма, сообщаясь очень свободно с внешним миром. Как вы думаете, по вашему, все это хорошо?

Я не отвечаю - в горле сухо, во рту горячо...

-    Я боюсь, - продолжает он себе под нос, - если это будет так продолжаться, то их всех переведут в Петроград, в Петропавловку.

-    На следующей неделе у нас маленький праздник, - осторожно замечаю я.

-    У кого это у нас? - перебивает он меня.

-    У текинцев. Вот мы и решили вас, как секретаря комитета,пригласить, чтобы вы познакомились с бытом и традицией степняков, - прямо смотря ему в глаза и наблюдая, какое это произведет на него впечатление, ответил я.

Вижу, что моя лесть подействовала и лицо его просветлело.

-    В чем же заключается ваш праздник? - полюбопытствовал он.

-    Атчапар, - отчеканиваю я.

-    Что это за слово?

-    Скачка текинского конного полка.

-    Так, а где думаете устроить эту вашу скачку, небось, во дворе тюрьмы?

-    Нет, вне его, в поле. Наверное будет много зрителей, отсюда поедут военные корреспонденты - наши и иностарнные, - я думаю, что описание скачек для них будет прекрасным материалом. Мы, текинцы, прекрасно показали себя во время войны с нашим врагом, немцами.

-    Да, я, кажется, читал где-то, если не ошибаюсь - в Москве, о текинцах... А скажите, вы не можете мне сообщить точно о количестве джигитов в Быхове и Могилеве? - неожиданно спросил он.

Ответив ему, что всего текинцев 4 эскадрона, я опять предложил ему посетить Быхов.

-    Спасибо, но мне кажется, что я не могу оставить Могилева, - и мы распрощались.

Выйдя из исполнительного комитета, я не знал, что мне делать от радости по поводу так успешно подготовленной почвы и, почувствовав себя героем и дипломатом, отправился к ген.Дитриксу, к Сапожникову и Новосильцеву.

Вручив все письма, я отправился на вокзал и, запасшись там газетами, вернулся в ставку, где меня уже ждал автомобиль.

-    Машину! - крикнул я шоферу-солдату.

Он вскочил за руль, и я, умостившись удобно на заднем сиденьи, полетел в направлении к Быхову, где великий узник беспечно сидел, углубляясь в свои дуги и планы и не подозревая, какие новости я везу ему и сколько неприятных кинут пережил преданный ему человек.