ВЕСТНИК ПЕРВОПОХОДНИКА
История 1-го Кубанского похода и Белых Армий

Кому они когда-то принадлежали и чьи они сейчас, я не знаю. Когда я глядел на них и слушал их бой, они будили воспоминания невозвратного времени. Большой массивный маятник плавно качается - направо и налево, опять направо, опять налево. Идет налево - тик, идет направо - так. И так все время - тик-так, тик-так...

Смотрю на это старомодное сооружение ввиде высокого, узкого шкафа красного дерева,и вижу олицетворение глубокой старины. В середине шкафа - стертая временем металлическая пластинка, на ней какая- то швейцарская фирма и 19... стертый год. Последние цифры похожи на две единицы, причем последняя больше смахивает на семерку. Я поверил, что это был год 1917-й. В этом году им - старинным часам - пять десят лет. Когда большая стрелка подходит к двенадцати, в середине что-то хрипит, что-то шевелится, и, как будто после тяжелого вздлха, раздается равномерное - б-а-а-м, б-а-а-м, б-а-а-м... От этого старинного боя еще больше веет глубоким миром прошлого, и мне кажется, что вот вдруг сейчас откроется какая-то дверка, и мы увидим, как в миниатюрном, ярко освещенном зале плавно в вальсе закружатся миниатюрные маркизы с нарядно одетыми кавалерами.

Над этими часами, что все еще неустанно отсчитывают время - тик-так, тик-так... - висит еще более потемневшая? в старинной раме, под пыльным стеклом картина: унылый пейзаж и вдаль уходящая дорога, обрамленная какими-то кустиками, травой, отдельными былинками, так 

напоминающими наши подорожник, репейник, "Иван-да-Марью", или... мне просто хотелось их видеть.

Вот эта дорога, вдаль уходящая, а под нею неумолимо уходящее время и воскресили все то, что было пятьдесят лет тому назад и в последующие годы, годы нескончаемых дорог, уходящих вдаль, и ту реку времен, что так безжалостно в своем стремленье унесла людей и их дела...

Долог путь, длинна дорога. Пятьдесят лет. Полвека борьбы... Полвека непримиримости, долгие годы чаяний, тоски, надежд, разочарований, упорного труда, потеря родных, близких... и наконец, на грани жизни, посильный вклад в летопись для будущих поколений, сказание о Правде: когда, что и как все было, о делах давно минувших дней, о делах Белой Гвардии - Святой Руси. Тогда, в своем подавляющем большинстве, совсем еще юноши и даже мальчики откликнулись на зов - "За Русь Святую!" - Сейчас они - уже только единицы из них - уставшие старики с терновым венцом на груди, заканчивают свои последние сказания о делах своих, о делах тех, кто с ними были тогда, давно уже спящих вечным сном под могильной землей безымянных могил.

За Русь Святую! - Никогда в тысячелетней истории России эти два слова не имели такого напряженного значения, как в трагические дни зарождения Белого Движения. Слоdа эти стали символом спасения Родины, как девиз Белых боевых отрядов, как клич тех первых, начавших вооруженную борьбу... не понятых, не поддержанных народом, вдруг уверовавшим в призрак, бродивший по Европе. Вина ли их, что их клич не был громогласен, вина ли тех, кто слыхал, но не внял ему, - история наших дней уже рассудила. Светоч, заниженный во имя спасения Руси Святой, не погас. Порой возгорается яркой точкой среди мрака, и в истории России станет неугасимой лампадой в память тех, кто тесно сомкнули свои ряды под кровью политой землей Дона, Кубани, Терека, далекой Сибири, Днепра, Урала, Перекопа, на всех бескрайных просторах земли уже кающегося народа, народа, которому по его душевным, моральным качествам нет равного в мире.

За свою доверчивость, за свою отзывчивость, доброту и, порой, первобытную наивность пожал жестокий урок. Забыл свою Русь Святую. А когда спохватился, было поздно, зацвела кругом колючая проволока. За каждое неосторожное слово - расцветало дело. Слово и дело. Мрак покрыл Русь Святую. Страх сковывал, леденил души. В рубище одели Русь. И пошла в слезах, гонимая, жалкая и страшная, добрая и одичавшая. Голодная и терпеливая. Гордая и оскорбленная. За тебя, Святая Русь, несравненная и родная, заступились те, кто чуткими сердцами поняли, ужаснулись и, всем пренебрегая, вышли на неравный бой. Это и стало тем светочем, что сверкает среди мрака вот уже полвека. Но кто же были они, заступившиеся?

О некоторых из них, кого звали Белая Гвардия, и будет короткое, скромное сказание. Не для нас, знавших их, современников тех лет, а для тех, кто после нас прочтет нелукавствующие строки и сердцем юным поймет и поверит.

Трудно втиснуть в скупые строки всю величину их подвига. Кто же были они?.. - Сквозь голубую пелену затуманенных глаз, на фоне как бы увеличивающегося тернового венца, что в рамке стоит на столе, в памяти, как ожившие видения, проходят они...

Петя... Я помню его гимназистом третьего или четвертого класса. Высокий, стройный мальчик... мой старший брат, хотя... на самом деле, он был единственным младшим братом моей мамы, но росли мы вместе, вместе учились, хоть в разных классах, и все нас считали братьями, и мне самому очень хотелось, чтобы у меня был старший брат...

Туман сгущается, и все в той же голубой пелене воспоминаний - Петя в солдатской шинели, туго стянутой поясным ремнем, погоны с одной белой полоской, серая папаха. Шестнадцатилетний доброволец 128-го Старооскольского полка в 1916 году.

Как на проясняющемся кино-экране, все то же родное лицо. Петя в длиннополой шинели, только что наспех пристегнуты юнкерские погоны, та же серая папаха, на ремне два подсумка, в руках винтовка, на лице все та же знакомая улыбка... как бы говорящая, из тиши туманной лет ушедших "помнишь?"... - Помню, все помню... А вокруг такие же юные задорные лица, папахи, цветные фeражки и девушка с красным крестом на груди. Снег, мороз... середина декабря 1917 года. Как можем, как умеем, надо записать, чтобы не забыли о них после нас. И будет ли обещанный им памятник - орлятам разоренного орлиного гнезда?

Скрылись они, как и тогда в туманное утро, а память воскрешает все новые картины... передо мной корнет с терновым венцом на груди - похудевшее, загорелое лицо... Узнаю тебя, наш Пепа - так звали его в детстве. Забинтована левая рука с пальцами, оторванными гранатой уже в конце легендарного похода. А вот последнее, прощальное видение

-    лицо уже не мальчика... офицер, все те же две звездочки на потускневших погонах, вшитых в потрепанную шинель, совсем уже потемневшая папаха, потертые ремни аммуниции, потемневшие и не звенящие шпоры. Трогательное прощание с конем под грохот орудий судовой артиллерии боевых кораблей... Ушли корабли, ушел Петя... Навсегда. Где безымянная могила? На Перекопе? У Каховки? или где-то в скифских степях южной Таврии? Да и есть ли могила?..

Длинная кавалерийская шинель. Помятая цветная фуражка с креном чуть направо и козырек на нос. В замерзших руках без перчаток - винтовка, прижатая к подсумку. Подбородок у штыка. Смотрит сероглазый и улыбается курносенький брюнетик. Так девушки сразу окрестили, разглядывая его, а он их. Аничка его спросила: "Как вас звать?" - а он на Галю смотрит и с белозубой улыбкой отвечает: "Володя", - и сразу поправился: - "Владимир Посохин, юнкер".

То было в снежно-туманное утро середины декабря 1917 года. Это я его прозвал тогда - "Первый юнкер". Потому что он первый показался из-за угла нашей улицы в Нахичевани, держа винтовку наперевес. Я его первый и увидел, стоя у края окна за гардиной.

Пишу эти строки, и весь там, тогда, а здесь... цикады кричат под вечер на деревьях, да так стрекочут - вроде из нескольких пулеметов строчат, и сквозь этот шум и сумерки вечера я ярко слышу стрельбу у Заречной, что у Батайска, и вижу палаты Николаевской больницы в Ростове, а на крайней кровати под серым одеялом... "первый юнкер". То было в январе. За станицей Гниловской подстрелили. Уложили на койку недели на две, а он через два с половиной дня с девушками пошушукался, что в первый день на него глядели, а сейчас сестрами работали, да и был таков. Ничего, зажило. Только, пробираясь в свой отряд, чуть красным в лапы не попался; отбился, в свой отряд явился. От полковника разнос, а потом сам же ему перевязку сделал, приказал пулеметные ленты набивать на двуколке. И папирос дал.

- о -

В мареве воспоминаний - весенний день, когда зацвели уже фиалки, примула, тюльпаны, распустились на деревьях молодые листочки, а в воздухе носились ласточки; у ворот остановилась конная группа из шести всадников. С коня прыгнул, повод в руке, и к воротам, а в воротах уже видение - не мое, его видение - и с уст срывается: "Володичка!" - а он: "Галочка!".. – а я на всех смотрю и слышу: "С похода вернулись, только что из Ольгинской - наметом, в Мечетинской стоим, отпустили на два дня, а это братья и походники мои", - и стоит курносенький юнкер, уронивший повод своего коня, утонувший весь в теплых лучах девичьих глаз. Гимнастерка суконная, а на локте белая повязка чем-то красным пропитана, сапоги стоптаны и рыжими стали, а конь его сзади в спину толк... и встреча состоялась.

Скоро и опять ушел, но уже хорунжим. На гимнастерке новенький знак тернового венца с мечами. Весь какой-то новенький, разутюженный, и все на нем блестело и даже духами пахло. Вечером это было, дня за два до отправки на фронт после производства в Новочеркасске. В тот вечер женихом стал нашей Гали.

- о -

Год 1919-й. Простенький конвертик, с разными штампами и пометками. Небольшой листок и несколько строчек: число, месяц, год... сотник Владимир Посохин убит под Воронежом... Письмо, после которого опускаются руки и говорить не о чем. Вечером в Софиевском храме панихида, упокой, Господи... во блаженном селении... слезы... А через два дня другое такое же письмо. "Простите, ошибка, рады сообщить - сотник В.Посохин в полевом лазарете, подобрали мертвым, рана в голове, по дороге к штабу застонал, ездовые, что убитых везли, доставили в лазарет".

В том же храме молебен, и опять слезы, но слезы радости.

Год 1920-й. Ушла армада в Крым. А конница по берегу на юг. Кругом все заливалось мраком. Ветреной холодной ночью, у подножья гор, в дверь осторожно кто-то постучал. Притушили свет. В дверях - Володя - сотник, первый юнкер. Маленькие усики, давно не бритый. О судьбе своих пришел узнать. О себе поведал. В арьергардных были боях, в горах от своих оторвались, до берега добрались, да поздно. А теперь что делать?... Остальные ждут в горах, попробуем горными лесами двигаться на юг... И ушел...

Далеко не ушли... Уходить было уже некуда.

192... год. Плохо одетый человек. Изможденное, тонкое, интеллигентное лицо. "Простите, Бога ради, меня. Примите весть, как Божью волю. Я с ним в одной камере сидел. Перед... тем последним утром он мне сказал ваш адрес, просил по возможности повидать, рассказать и передать дочери благословение..." На стол положил маленький обломок тернового венца с мечем, весь знак хранить не мог...

В кроватке беспокойно спала Bрочка. На человека смотрела Галя окаменевшим, лицом:...

Не стало первого юнкера - За Русь Святую.

Мария Петровна прочла коротаю записку и обомлела. Ну куда он, старый, на ночь глядя, в такой мороз подался? Отпустил бы бороду побольше, какой-нибудь сюртучишко напялил бы, и никто не узнал бы... Господи, Твоя воля, не навоевался еще, мало его турки да японцы покалечили, вон и от немцев досталось, не хватало еще от своих получить! Вот опять жди и томись, как то он там. Бог весть, когда теперь вернется, а то привезут покалеченным, в который-то раз. Не дай Бог, не убили бы, свои-то хуже турков стали.

Мария Петровна не спала эту ночь - ночь с 9-го на 10-ое февраля. Всю ночь на коленях молилась у образа Св.Николая Чудотворца. Через два с половиной месяца Николай Николаевич вернулся из ставшего легендарным похода.

И опять в дымке воспоминаний вижу его в военном госпитале осенью 1915 года, на койке под одеялом. Расстегнут ворот рубашки, на груди золотой крест и ладонка на цепочке. Я, гимназистик, смотрю и думаю: дедуган, да не тот. Пару лет назад приезжал - какой бравый был, а сейчас вроде маленький старичек. Сестра из ложечки чем-то его поит, а дедуган кривится и говорит: "Фу, гадость какая, дали бы чего-нибудь поприятней!" - А сестра ему отвечает: "А вы, господин полковник, гадость эту пейте, а о приятном думайте - помогает". А он хитро улыбается: "Это, говорит, хороший совет: эдак можно и галошу с керосином проглотить и думать, что это ананас в шампанском! Не поможет!" - Шутник был.

Ясно вижу и помню деда в дни Февральского бунта - дни, насыщенные обалделыми демонстрациями, митингами, грабежами и бесчинством. Всему случившемуся он не хотел и не мог поверить. 

Приехал в Ростов во всей боевой аммуниции, при всех орденах, из своей резиденции, где был воинским начальником. Приехал не один, с ним вахмистр казачьей сотни при воинском управлении с десятком здоровенных, бравых и довольно решительного вида казаков. По вечерам, когда он возвращался из своих хождений по мукам, запомнились отрывки его фраз, вроде: "...все это чудовищно, ужасно... этого так оставить нельзя, надо действовать, промедление смерти подобно..." и т.д. Несколько недель бесплодных убеждений и переговоров, как он потом рассказывал, с начальством гарнизона, комендантом города, командирами местных частей, с атаманами окрестных станиц - закончились внезапным уходом деда со своим "войском" из Ростова... с боем, ввиду случившейся крупной неприятности.

В Коммерческом парке, что у границы, делящей огромный город на Ростов и Нахичевань, перед большой, лускающей семечки толпой выступал какой-то революционный оратор. В Коммерческом клубе, что в парке, было какое-то учреждение, в котором чего-то добивался дед. Ничего не добившись, вышли в парк и, при молчаливом взаимопонимании, разросшееся до трех десятков дедово "войско" стащило оратора с "пьедестала" и всенародно жестоко выпороло всегда висевшими на шашках нагайками. Затем произошла схватка с частью толпы, ибо другая часть горячо аплодировала казакам. Явившаяся часть "революционного порядка" принудила деда с его "войском" отступить за парк к коноводам, а затем наметом уйти в Балабановскую рощу. С тех пор я деда не видел до его ухода в 1-й Кубанский поход, за Русь Святую.

- о -

Вспоминаю его возвратившимся из похода. Во всем его типично-военном облике и в выражении глаз, лица многое изменилось. Это был уже не тот офицер Императорской конницы, это был солдат, носящий на себе все необходимое для боя. Солдат, о котором некому было заботиться - о замене его обмундирования, износившихся сапог, аммуничных ремней и т.п. Меньше, много меньше появлялась на лице столь привычная, веселая улыбка. В глазах и в сжатых под усами губах была суровость. Как-то он повторил с горечью чью-то мудрую фразу: "...Только теперь я узнал, что, оказывается, я многого не знал..."

Дед продолжал воевать. Постаревшая Мария Петровна по ночам продолжала молиться у потемневшего образа Св.Николая Чудотворца.

13-го марта 1920 года, у борта парохода "Владимир", дед отдал три команды: расседлать, снять уздечки, стройся и... на борт шагом марш. Предварительно было трогательное прощание с друзьями всех походов - с лошадьми - и с остающимися родными и близкими людьми. Со своим другом всей своей жизни, с женой Марией Петровной, дед попрощаться не успел. Не мог. Его часть прошла стороной, далеко от родного города.

Итак, почти старик, полковник, служивший при двух императорах, участник всех войн, много раз раненый, никакой своей собственности никогда не имевший, в личной жизни скромно живший, на грани своей жизни, в судьбоносные трагические дни, постигшие всю страну, не изменил своей присяге и не забыл Святую Русь.