Было семь часов утра 21 марта 1917 года. Накануне я провел сутки на наблюдательном пункте и поздним вечером, смененный подпоручиком Т.А.Б., спал еще, но сквозь сон слышал как командир, капитан А.И.Пулевич, тряс меня за плечо, повторяя настойчиво:

- Эраст Эрнестович, проснитесь, примите батарею, я умираю...

Наконец, смысл этих слов дошел до сознания, и я вскочил с походной койки. В землянке было необычайно живо. Три телефониста и наши вестовые толпились тут же, а капитан Пулевич сидел на стуле, опустив руки и склонив голову, с безнадежным видом человека, примирившегося со смертью. На фронте шла непрерывная перестрелка, сливающаяся уже в сплошной гул; на позиции батареи, тут же, в пятидесяти шагах рвались частые очереди.

Только намедни я читал армейскую сводку и в ней о нашем Старо-Червищенском плацдарме на реке Стоходе было черным по белому сказано, что противник представляет собою спешенную австрийскую кавалерию, редкими постами занимающую участок. Но дело было ясное - мы проворонили, тарарам начался... Но, что с командиром? Уже при беглом осмотре было ясно, что он не ранен. Я постарался успокоить его, сказав, что это ерунда, сейчас он не умрет. Приказал денщикам дать ему и мне чаю и тут же выяснил, почему капитан собирался умирать.

С рассветом, Т.А.Буров позвонил с пункта командиру и доложил ему, что на фронте "пахнет жареным". Командир поднялся немедленно, взял с собою телефонистов и, приказав не будить меня без особой надобности, пошел на пункт в двух с половиной верстах. Отойдя каких-нибудь полверсты, они попали под сильный орудийный огонь противника, видимо еще только пристреливавшегося. В разорвавшееся в непосредственной близости от капитана гранате оказались удушливые газы. Он добросовестно глотнул их полным ртом, а остальное для меня было понятно...

Через полчаса командир окончательно оправился и ушел на пункт, сказав мне на прощанье то, что, должно быть, все командиры на свете говорят своим старшим офицерам: "Смотрите же, Эраст Эрнестович, не теряйте со мною связи"...

Я передал подполковнику Б. на наблюдательный пункт об уходе командира; попросил нашего второго младшего офицера, прапорщика М., недавно выпущенного к нам из артиллерийского училища, присмотреть за денщиками, а когда вся уборка будет окончена, вместе с ними пожаловать на батарею. В тяжелые минуты, по традиции, денщики включались у нас в команду телефонистов. Надев шинель, фуражку, ремни с револьвером (что делал только в исключительно торжественных случаях) и захватив книжку целей, я вышел из землянки, предварительно скомандовав по телефону: "к бою!"

День был ясный, снега было уже маловато, за ночь хорошо подмерзло, было сухо. Солнце светило во все лопатки. Прислуга была уже у орудий. Кроме одного, все орудия были у нас под блиндажами. Шестое орудие только на днях было получено нами из Витебского арсенала и вместе с ним на пополнение прибыл, окончивший учебную команду пятого запасного дивизиона, молодой бомбардир-наводчик из вольноопределяющихся второго разряда. Я его при этом орудии наводчиком и оставил; его предшественник был в отпуску.

Здесь я должен невольно прервать свое подробное и последовательное повествование по очень простой причине - все дальнейшее, что произошло в этот день, я помню только отрывками и уважаемый читатель извинит меня за это, и вот почему: сорок семь лет прошло с тех пор, это - во-первых, а, во-вторых - в тот день я непрерывно пробыл под огнем и газами с семи часов утра до трех часов ночи и, несмотря на молодость и относительное здоровье, видимо, временами обалдевал, как бы теряя сознание и не отдавая себе отчета в происходящем. Поэтому, дальше я буду рассказывать только отдельные, наиболее яркие эпизоды, уцелевшие в памяти.

Сначала о масках.

Масок у каждого из нас было две: одна более старого образца, марлевая, пропитанная нейтрализующим составом, другая - гутаперчивая, образца Кумонта - Зелиского, с фильтром.

Так как орудийной прислуге работать, а мне командовать и непрерывно ходить по фронту батареи, подбадривая людей, в гутаперчивой маске было невозможно, то мы все схватились за первую модель. Уже с самого начала боя концентрация различных газов (запомнились мне хлористый и фосгеновый с сильным запахом свежих яблок) была на позиции довольно значительная (батарея стояла на опушке густого леса). Маски первого образца, к нашему большому огорчению, высохли уже через час, и в дальнейшем если и употреблялись, то только как моментальная примочка, смоченная водой или еще чем-нибудь более примитивным. Лично я эту маску выбросил; пытался надеть Кумонта-3елинского, но мне она была не к лицу - нельзя в ней было ни ходить, ни командовать, а главное - ругаться. К тому же, и эта маска, продержавшись часа полтора-два, начинала пропускать газы, и мы чувствовали себя в ней так же плохо, как и без нее. Уже в полудню я ни у кого масок не видел: ни у орудийной прислуги, ни у телефонистов. Сухой хворост, специально заготовленный перед орудиями, мы сожгли очень быстро - как только первая волна газа, пушенная немцами из баллонов, дошла до нас. С той поры и до конца боя, перед газами мы были абсолютно беззащитны. По моему приблизительному подсчету, по позиции батареи, "на поражение" непрерывными очередями крыли: две легкие четырехорудийные батареи - попеременно гранатой, шрапнелью, гранатой с газами; одна мортирная четырехорудийная - мортирной бомбой; одна шестидюймовая - так называемым "зеленым змием" и тяжелый восьми или десяти дюймовый взвод снарядами, полет которых заглушал все остальные звуки и пригибал деревья к земле.

Номера жались под блиндажами; "Два патрона, беглый огонь" поддерживать мне становилось все труднее и труднее. Связь с передовым наблюдательным пунктом, несмотря на то, что провод в особенно опасных местах был закопан, порвалась с самого начала боя. Пытались ее восстановить, но это было невозможно. С командирским пунктом связь была у меня непостоянная, так как провод непрерывно рвался. Мы высылали телефонистов друг другу навстречу, но ко мне дошел только один. Он остановился соединить перебитый провод в десятке шагов от позиции и, пройдя почти три версты крестного пути, был уже у цели, когда легкая граната разорвалась у него буквально между ногами. Он упал. Сомнения, что он убит, не было. Я все же приказал принести его. Никто не шевельнулся. Я направился к нему, чтобы самому сделать это, но не успел пройти и пары шагов, как человек десять из команды телефонистов и прислуги бросились, сломя голову, исполнять приказание. Я подошел к убитому и попытался вынуть зажатые в его руке щипцы, - это оказалось невозможным: мертвый не хотел отдать их. Так и предстал этот доблестный телефонист перед Господом со своими щипцами в руках.

Орудие второго взвода, которым я командовал до назначения старшим офицером, начало пропускаться. Я подошел к блиндажу и осведомился в чем дело. Заклинилась граната. Это не было редкостью - в 1915 году заклинившимися гранатами в нашей бригаде было разорвано три орудия.

- Банник накатывали?

- Так точно, господин поручик, накатывали, да он там и остался.

В доказательство поднесли мне обломки, имея вид людей, честно исполнивших свой долг и обретших поэтому душевное спокойствие. Когда я рассержусь, то мало соображаю, что делаю, но здесь я соображал очень ясно. Мне внезапно пришла в голову мысль, которая потенциально, очевидно, была у меня и раньше: если зуб рукоятки затвора не доходит на пару миллиметров, то фактически затвор уже повернут и, если втулка гранаты завернута не так уж тщательно, а боек ударника выступает на какую-либо неизмеримо малого величину больше, чем ему полагается, - при известной удаче, выстрел произвести можно. Хорошо выругав прислугу моего любимого орудия, я скомандовал им немедленно убираться из блиндажа.

- Куда, господин поручик? - они явно не понимали, что я хочу делать. Я ответил им "соответственно", и они, может быть думая, что имеют дело с сумасшедшим, исчезли, как дым,

Я подошел к орудию, для очистки совести еще раз хлопнул затвором; результат был тот же - зуб не доходил. Перекрестясь в душе, потянул за шнур. Произошел выстрел да такой, что на какую-то часть минуты заглушил творящийся кругом ад. Это очень эффектно и звучно, когда впереди гранаты вылетает банник... Мне каждое орудие было теперь дороже жизни, и люди, видимо, поняли это... - "и храбрый же вы, господин поручик..." - услыхал я похвалу фейерверкера. Больше зто орудие из строя не выходило.

Появившихся первых убитых и раненых я как бы не замечал до того момента, когда мне сказали, что умирающий младший фейерверкер Р. просит меня подойти к нему. Огромный, он лежал во взводной землянке-блиндаже крайним. В полутьме я не обратил внимания на род его ранения и, выслушав его просьбу сообщить бабе, что он убит и переслать ей три рубля, которые он тут же вытянул из мешочка, висевшего у него вместе с ладонкой на шее, я,как мог ласково, пообещал ему выполнить все, как он просил, и вышел. Значительно позже, когда под'ехала первая санитарная двуколка, я оказался стоящим у того же блиндажа. Выводили и выносили раненых. Каково же было мое удивление, когда я увидел выходившим и моего фейерверкера. Он двумя руками отстранял желающих ему помочь, самостоятельно дошел до двуколки, сел в нее, поднял руку перекреститься, но тут же и опустил ее, уже мертвый. Я с удивлением и ужасом наблюдал за этой картиной: левая часть его головы была расколота и мозговое вещество выступало наружу.

Сначала огонь я вел довольно интенсивно и правильно, снарядов было хоть завались, но орудия перегревались и то и дело теперь уже пропускались. Как последний раз сообщили с пункта, немцы пустили уже две волны газов. Связь с командиром прерывалась.

Еще раз вернусь к газам, чтобы читатель получил о них более ясное представление. Уже солнце на ясном небе различалось смутно, голову сжимала такая головная боль, будто ее завинчивали железным обручем, конечно, хотелось дышать, но каждый глоток воздуха вливался в горло расплавленным оловом. Я никуда не укрывался, так как огня мы все же не прекращали. Для меня одно было странно: в творящемся кругом аду я не различал милых каждому артиллериста звуков - огня своих батарей. Об'яснение этому было очень простое, но, признаться, тогда не пришло мне в голову: все остальные батареи нашей и соседней бригады, как только оказались под газами - прекратили огонь и увели прислугу. Обо всем этом я узнал только на следующий день и в душе всегда благодарил Создателя за то, что я не сделал того же.

Передо мной появилась странная фигура телефониста с передового наблюдательного пункта, младшего фейерверкера Ч. Об этом человеке можно было бы писать роман. Кавалер трех степеней Георгия, дальше телефониста он карьеры не сделал, хотя командиром и мною ему было обещано, при получении первой степени креста, производство в подпрапорщики. Служил он у нас добровольцем, поступившим в батарею в первые дни войны в Восточной Пруссии. Еще в мирное время он отбыл воинскую повинность и позже из родной Полтавщины, при обстоятельствах весьма романтических, но никому не известных, должен был бежать за границу, где работал батраком на немецкой ферме. В батарею он явился где-то под Гумбиненым чрезвычайно эффектно: на паре добрых немецких гунтеров, запряженных в повозку, доверху наполненную окороками и прочей, приятной для солдатского желудка, снедью. Эту часть его биографии я всегда знал, со второй же познакомился, когда был делопроизводителем бригадного суда и получил из штаба корпуса об'емистую переписку по делу Ч. с любезной припиской военного следователя: "находящегося, по имеющимся у меня сведениям, в вашей части м.ф. Ч. немедленно арестовать и препроводить..."

Посоветовавшись с командиром, мы вызвали Ч. и откровенно поговорили с ним. Он обвинялся в убийстве, совершенном в 1912 году где-то в родном селе под Миргородом. Все эти годы его разыскивали, дело путешествовало с места на место, пока не попало в мои руки. Ч.запираться не стал, а откровенно и покаянно рассказал, как было дело:

- Люди мы были зажиточные, и отец рано женил меня на одной из самых красивых девчат нашего села, еще до солдатчины. Только, ваше благородие, как пришел я с действительной, то дома застав чорт-зна що. Люди сказывали, - только ленивый не ходил до моей жинки. Ну, что ж! - она в ногах у меня повалялась, полупцевал я ее малость для острастки и простил, конечно... Но вот, как-то, перед Троицей, задержался я до ночи в шинке, иду домой, ночь светлая, лунная - все, как на ладони. Ан глядь, викно в моей хате видчиняется и якийсь хлопец из хаты вылизае, бо двери булы замком зачинены. Был я выпивши, ваше благородие, и не думал долго: как раз под окошком секира валялась - я днем дрова колол, схватил я секиру да, как парень из окошка вылез, по башке его и тюкнул. Он упал, гляжу - мертвый... Я и в хату не зашел... Через два дня був на немецькой сторони, а усе другое вже вам звистно".

Он ни о чем не просил, но мы сказали ему так:

- Ты старайся и дальше. Три степени имеешь, за первую произведем тебя в подпрапорщики, а там, Бог даст, война окончится, подадим прошение на Высочайшее имя о помиловании.

Дело Ч. я положил в архив, а в корпусную прокуратуру ответил, что таковой действительно в батарее у нас был, но эвакуирован по ранению в глубь России и где сейчас находится - не известно. Это не было стопроцентной ложью, так как в числе трех ранений, полученных Ч., одно было в нижнюю челюсть, ему вставили искусственные зубы, но не очень удачно, и когда ему хотелось поехать в Киев, где мать нашего батарейного командира была старшей сестрой в госпитале Великой Княгини Ольги Александровны и где ему обеспечен был "и стол, и дом", он приходил ко мне и делал жалобное лицо, держа свои незадачливые зубы в руках .Я знал уже в чем дело и, без лишних слов, выписывал ему командировку.

Вот причина, почему наш герой не делал большой карьеры и еще, главное - он нужен был нам на передовом наблюдательном пункте, как тайный агент-разведчик, чтобы мы знали, что на самом деле творится на нашей передней линии. Ч. уже не раз докладывал мне и командиру:

- Так что, ваше благородие, командир батальона набили мне морду и велели рам доложить, что это последний раз они меня живого выпускают, а следующий раз велят приколоть...

Однако, подобные обещания его мало останавливали и в следующую активную акцию нашей пехоты он, надевши саван, был в ее первых рядах, и инкогнито. Кроме него, никто подобных штук проделывать не мог, и был этот человек нам - на вес золота.

Сейчас он стоял передо мною, строго по уставу, на вытяжку, но в несколько необычном виде: в одних подштанниках, покрытых льдом, и с обледенелым телефонным аппаратом через плечо. Доложил он мне мало утешительного, о чем, впрочем, по нюансам огня, я догадывался и сам.

Пустивши третью волну, немцы во втором часу дня пошли в атаку и сейчас уже заречный плацдарм полностью ими занят. Не ушел никто из оставшихся в живых чинов частей нашей пехотной и Н-ой стрелковой дивизии. Одна батарея тоже осталась на том берегу, так как мосты были разрушены еще на рассвете. Пехота будто бы оборонялась до последнего...Командир батальона, при котором был аккредитован наш Ч., по его словам, три раза поднимал батальон в контратаку, но последняя и самая сильная волна сломила сопротивление. Сейчас немцы производят систематическую чистку наших окопов. Ч. ушел в последний момент, перебрался вплавь через реку Стоход, зашел по дороге на наш командирский наблюдательный пункт. Блиндаж был завален, наблюдатель и телефонист откапывали капитана Пулевича, он и подпоручик Буров не ранены. Командир понемногу идет, его сопровождают телефонисты, подпоручик Буров будет на батарее скорее и тогда поможет мне. Огня командир приказал, по возможности, не прекращать и батарею, без его приказания, не снимать. О восстановлении телефонной связи вперед, конечно, уже не могло быть и речи.

Я поблагодарил Ч. за службу и сделанный им доклад, который очень подбодрил мои угасающие силы, велел ему выпить водки и идти в передки; хорошо зная этого дядю, строго-настрого приказал ему на позицию сегодня не показываться. Это была последняя моя с ним встреча. Обмороженный и тяжело отравленный, он был эвакуирован одним из первых.

Другое странное существо привлекло мое внимание: кто-то лазил на животе вокруг меня. Кто это, я видеть не мог, потому что на лице его была маска, но все же я догадывался - по гусарским корнетским погонам с номерной шифровкой. Корнета мой невозмутимый вид, видимо, ободрил, и он поднялся, снял маску и сказал мне, что прислан с раз'ездом для выяснения обстановки на нашем участке (отдельный ковал. к-с Великого князя Михаила Александровича был с нами в стыке). Я, признаться, несколько удивился его появлению, но все же в двух словах рассказал ему, что знал, но не удержался и добавил:

- А, впрочем, что же вы у меня спрашиваете, езжайте вперед и узнайте.

Этого, конечно, не следовало делать, корнет обиделся, официально откозырял мне и, стоя со мною рядом во весь рост, открыто под этим адским огнем, поднял руку и перчаткой начал делать кому-то знаки. Я повернул голову и увидел как из лесного густого кустарника появился оставленный им там раз'езд в пять коней. Последующее произошло молниеносно.

В самую середину тесно идущего раз'езда попала мортирная бомба. Эффект был потрясающий. Сперва я подумал, что все люди и лошади убиты, но это было не совсем так: на месте было убито два гусара и три коня; три, оставшиеся в живых, не пролежав и полминуты, поднялись и, придерживая шашки, как зайцы, исчезли в кустах. Исчез и мой корнет. Два неубитых коня поднялись и тоже дали ходу; одна из этих лошадей упала, запутавшись в собственных кишках, другая проковыляла немного и легла у нашей офицерской землянки. Только под вечер я сообразил, что меня так расстраивает именно эта лошадь: у нее были оторваны оба передние копыта и она тщетно старалась встать, жалобно плача от боли.

Одно обстоятельство напомнило мне, что у меня на поясе револьвер, это, когда мне доложили, что уже третий телефонист убит на линии. Я подошел к землянке телефонистов и, просунув голову в окоп, коротко бросив: - "Следующий! - повернулся, чтобы уйти, но не БОЛЬНО задержался, услыша слова бомбардира П. Он был не только моим вестовым, но нянькой и другом. Георгиевский кавалер "За взятие Пекина" (1900 г.), он участвовал также и в Русско-японской войне. Он стыдил вызванного мною телефониста;

- Что же ты, Г-ов, не слыхал, что ли? Скажи ты мне на милость, человек ты или кто? Что же это поручику с револьвертом на тебя итить, как на бешеную собаку?

Трудно было не улыбнуться. В следующий момент Г. выскочил из блиндажа и, среди разрывов, рысью помчался по проводу. Слова П. напомнили мне о револьвере, и я окончательно понял, что меня все время смутно тревожило ржание раненной лошади... Вынув револьвер, я подошел к бедному животному...

Этот эпизод мне запомнился вот почему; Когда я наклонился, чтобы вставить коню револьвер в ухо, в ленчик седла ударила граната. Я упал с молниеносной мыслью - "убит", но... не тут-то было! Граната сделала "пф" и, распавшись на части, обдала меня какой-то зловонной газовой дрянью. Погоны, пуговицы мгновенно стали темно-зелеными, но сам я был жив. Вообще же, откровенно говоря, я так твердо был уверен, что буду в этот день убит, что даже не думал об этом. Только раз - это было на закате - я проявил душевную слабость, увидав, среди дыма газов и разрывов, садящееся за леса огромное, багровое солнце; оно было уже как раз над деревьями, и я в душе обратился к Создателю с просьбой оставить меня в живых до тех пор, пока солнце не скроется. И еще я подумал: "может быть завтра солнце и вообще не взойдет, а тогда и жить не стоит". Последнее было, конечно, самоутешением.

Меня позвал к телефону командующий бригадой, генерал В. Я подошел к землянке связи и удивился: все четыре телефониста сидели у аппаратов совершенно открыто и без масок.

- Что вы, черти, жизнь вам не дорога?

- Никак нет, господин поручик, только здесь все же вольготнее, в блиндаже и вовсе дышать нельзя.

Они были совершенно правы. Газ, стелясь по земле, заполнял собою все неровности почвы, не говоря уже о таких дырах, как окоп.

Генерал начал разговор со мною очень ласково:

- Здравия желаю, Эраст Эрнестович, как БЫ себя чувствуете?

- Ничего, благодарю вас, Николай Петрович, превосходно.Что прикажете?

- Возьмите трехверстку, я вам об'ясню.

Я пошел в офицерский блиндаж, он был еще цел, но рядом с ним, блиндаж моих вольноопределяющихся (я заведывал их учебной командой) был уже завален. Среди хаоса и газов, планшетку я все же нашел и вернулся к аппарату.

- Так вот, Эраст Эрнестович, изволите ли вы видеть высоту с лесом "4711"? В этом лесу противник наверное накапливает резервы. Вы ее обстреляйте беглым огнем, хорошо?

- Так точно, ваше превосходительство, но ведь до нее больше шести верст... по батарее шагу пройти нельзя такой огонь, а мне придется выкатить орудия из блиндажей и подкопать им хобота. Это совершенно невозможно!

- Нет, уж вы, пожалуйста, это сделайте для меня, я и начальнику дивизии доложил, что вы уже туда стреляете.

Я слишком хорошо знал эту старую лисицу, недаром же два месяца был у него дивизионным ад'ютантом. Этот господин имел Георгия четвертой степени, Владимира третьей степени с мечами, за отличие был произведен в генералы, но даже прапорщики избегали пожимать ему руку. Все его "подвиги" были щедро оплачены чужой кровью.

Я вспомнил, что мое шестое орудие не в блиндаже и, чтобы избавиться от генерала, доложив ему, что приказание исполнено, решил использовать последнее обстоятельство. Я обернулся к шестому орудию и невольно залюбовался: батарея, как таковая, уже не работала; стреляли по собственной инициативе и по мере возможности взводные фейерверкеры, прислуга была или переранена, или отравлена, так что большего, казалось, делать и нельзя было. И вот, я вижу шестое орудие, вокруг него перепаханную воронками землю и никого из людей, кроме молодого бомбардира, ведущего огонь в единственном числе. То, что он делал привело меня в восхищение. Он поставил около лафета ведро с водой и, зарядив орудие, окунал в воду марлевую маску, быстро клал ее себе на лицо, держал минуту и переведя таким образом дух, быстро наводил и делал выстрел. Я распорядился помочь ему подкопать хобот на прицел 160 и пошел к телефону доложить генералу об исполнении его приказания. Результат был неожиданный:

- Эраст Эрнестович, дорогой, я сам к вам еду. Вот мне и коня уже подвели. Вы ведь слышите голос Л.(ero конного вестового)? Он нажал клапан и я действительно услыхал бас Л.:

- Ваше превосходительство, кони готовы!

- Так точно господин генерал. Милости просим, я буду очень рад вас видеть.

- Ну, до скорого! Я сажусь в седло, сейчас увидимся.

Нечего и говорить, что "герой" не появился и близко. Зная о том, что, кроме моей батареи, больше никто не стреляет, он и не заикнулся сказать мне об этом.

Генерал Б. определенно бил на Георгия третьей степени, Георгиевский статут носил в кармане. Еще минувшим летом, под Логишиным, он рассмешил меня до слез. Я был в этот день назначен к начальнику боевого участка, генералу Де-Л.Т., для связи. Подойдя к командирскому наблюдательному пункту, я увидел, что господа начальники стоят кучкой и ликуют, поздравляя друг друга с победой, - Трубчевцы лихим штыковым ударом только-что заняли высоты перед местечком, переколов батальон находившихся на них немцев. А Н.П. стоял в стороне, под деревом, углубившись в рассмотрение какой-то брошюры. Я тихонько подошел сзади и заглянул ену через плечо. Это был Георгиевский статут, открытый им на третьей степени. Через несколько минут пятая батарея взялась, по его приказанию, в передки и рысью вынеслась на открытую позицию, среди чистого, как скатерть, поля, преследовать огнем отходящего противника. Не прошло и получаса, как три из ее шести ящиков были взорваны шквальным огнем с другой стороны реки, а саму батарею с трудом удалось снять с наступлением темноты.

Но, право же, генерал Б. не заслуживает таких долгих разговоров о нем. Уже в Галлиполи я подошел к арт. див. полковнику Б. с вопросом, не его ли родственник командовал в семьдесят третьей артиллерийской бригаде вторым дивизионом, а позже был командующим бригадой?

- Как же, - ответил он мне,- мне этот негодяй родным дядюшкой приходится. Так значит и вы его знали? Он теперь командует у красных Орловским гарнизоном!

Я должен теперь вернуться несколько назад, об'яснив отсутствие на батарее прапорщика М. Дело в том, что еще утром, прождав его довольно долго, я послал П. справиться, что с ним. Посланный мне доложил, что прапорщик "встали, умылись, напились чаю, но прийти сейчас не могут, так как пишут своей барыне письмо". Безрезультатно прождав его еще некоторое время, я пошел узнать в чем дело. Нужен он был мне до зарезу, потому что его присутствие на второй полубатарее избавило бы меня от непрерывного хождения по фронту с правого фланга на левый, что, принимая во внимание интенсивность огня, не доставляло мне большого удовольствия. Когда я спустился в офицерский блиндаж, окна в нем были уже выбиты, внутри все перевернуто, а двое моих вольноперов хлопотали около прапорщика, на лице которого были следы порезов и крови. Оказалось, он сидел у окна, за столом и писал жене письмо-завещание, когда бомба разорвалась недалеко от блиндажа, выбив в нем все стекла и исцарапав осколками физиономию прапорщика М. Я попросил одного из вольноопределяющихся сообщить на перевязочный пункт, чтобы за "раненым" прапорщиком М. выслали двуколку и вышел опять на позицию. Говорить о чем-либо с самим М. не было у меня ни малейшей охоты, да и что я мог сказать ему? На следующее утро, хорошо отдохнувши от тяжелых переживаний, он присоединился к нам на новой позиции, сияя, как солнышко, от радости, что остался жив. Царапины на лице были замазаны йодом. Мы на него не сердились...

Еще я помню конную атаку Донского казачьего полка, прикомандированного к нашему корпусу. Атаковали они густой лавой, пройдя по большаку, что был на Черевище с нашего левого фланга. Зрелище было импозантное, но не прошло и пятнадцати минут, как полк удвоенным аллюром пронесся уже обратно, попав, очевидно, в густые газы, скопившиеся на опушке леса. Этим наша попытка парализовать немецкое наступление и ограничилась. Кое как, до наступления полной темноты, я все же продолжал огонь. Позже пришел Т.А.Б., а я на некоторое время, видимо, забылся и очнулся, уловив чутким ухом какие-то странные звуки. Было уже около часа ночи. Среди вспышек своего и чужого огня, на выдвинутой из блиндажа ящике одного из орудий стоял подпоручик Т.А.Б. и дирижировал батареей; "... по моей команде... залпами... заряжай... огонь!" Это было не по уставному, но очень эффектно, причем каждый свой залп Т.А. подгонял к разрыву вражеской очереди на нашей батарее, что, пожалуй, было и лишнее. Немцы слишком хорошо знали места наших батарей. Не позже как на прошлой неделе, вражеский самолет не меньше получаса среди белого дня описывал круги над нашей позицией, пуская ракеты. Как ни невероятно это было, но в Б-ских залпах дружно принимали участие все шесть орудий. Фигура Б. на орудийном ящике, озаряемая морем разрывов, была очень живописна . Трудно себе представить, чтобы солдаты так уважали и любили кого-либо из офицеров, как Т.А.Б., произведенного в прапорщики из старшего фейерверкера, за оказанное им отличие в Восточной Пруссии. В составе батареи много было у него земляков и даже родственников, и надо было видеть как все они им гордились и готовы были все для него сделать. Герой чистой воды, необычайно деликатный и скромный, он пользовался общими симпатиями и офицеров. Я, поэтому, не очень удивился достигнутой им гармонии.

Около двух часов ночи провели, вернее - пронесли, через позиции командира, капитана П. Он был в сознании и приказал мне снимать батарею. Его уложили на поджидавший его батарейный экипаж и увезли. Эвакуироваться он, так же как и Б., и я, не пожелал. Когда под утро я, приведя батарею на новую позицию, вошел в офицерский блиндаж, капитан П. почти умирал, с трудом дыша через кислородную маску, полученную с перевязочного пункта нашей Н.летучки Красного Креста.

Я ясно помню появление передков на батарею. Это походило на чудо и было сделано почти что на карьере, - убиты были две лошади и один ездовой. Правда, тридцать три процента побывавших под газом лошадей пали позже, когда летом началась жаркая погода.

Т.А. повел батарею, я же остался "ликвидировать дела". Денщики все уже уложили на парную повозку, которая и от'ехала.Под’ехала офицерская двуколка с моим любимым ездовым, который бывал у нас и в роли кучера офицерского экипажа. Звали мы его попросту - "борода". Он и на самом деле был похож на Деда Мороза, этот маленький мужичек, всегда с доброй улыбкой на лице и густой бородой, которая росла у него даже и из ушей.

Не успел я сказать ему: "готово, брат, от'езжай", как у ПЕредка, где-то под крупом лошади разорвалась граната... Мой любимый дед все же успел недоуменно-горестно воскликнуть: "Батюшки, да кажись, я убит!".

Я не был бы справедлив, если бы не упомянул еще о следующем:

Определяя на другой день на новой позиции наименьший прицел и позже ведя огонь - на пункте был опять подпоручик Б., - я обратил внимание на то, что, исполнив команду, люди ложатся на землю. Желая проверить впечатление, я подошел к взводному второго взвода, очень дисциплинированному и исполнительному старшему фейерверкеру, кавалеру двух степеней А., и задал ему какой-то вопрос. Отвечая мне, он приложил руку к козырьку, силился подняться, но сделать это было ему не под силу. Я рассвирипел, начал крыть их во все тяжкие, говоря, что еще вчера ночью приказал всем, чувствующим себя отравленными, а также всем раненым немедленно эвакуироваться и ни в коем случае на батарее не оставаться.

- Точно так, господин поручик, - ответил мне А.,- вы изволили приказать, но, покамест командир и вы были без сознания, мы имели общее собрание и порешили, что, кто только еще в силах, с батареи пусть не уходит, аж пока нас в резерв не отведут.

Я не нашелся, что возразить ему... Для двадцать второго дня "Великой Бескровной", это не было так уж плохо!

В этом бою батарея потеряла до тридцати процентов убитыми, ранеными и отравленными. Когда нас отвели в резерв, еще эвакуировалось процентов тридцать из состава боевой части, бывшей под газами.

Припоминаю перевязочное свидетельство, полученное м.ною в Петрограде от главного врача Военного министерства Н., неделю спустя после описанного выше боя. Вот некоторые пассажи из него;

- Полное расстройство всей нервной системы...

- Что же это, доктор, я - как бы сумасшедший?

- Ну, еще не совсем, но вроде, - ответил он мне. - Острое воспаление всех слизистых оболочек, острое отравление кишечника, расширение всех кровеносных сосудов и сердца (оставшееся у меня на всю последующую жизнь).

- Какие же, доктор, последствия всего этого?

- Не знаю, милый, не могу вам сказать, вы ведь впервые в эту войну у нас. Время покажет...

На этом я мог бы закончить свои воспоминания, но, будучи в 1921-1922 годах в Болгарии, я познакомился с только что тогда изданной книгой немецкого генерального штаба артиллериста майора Вольфа. Этот Вольф был организатором артиллерийской части всех немецких "бумов" на Западном и на нашем фронтах. Капацита, приблизительно, подобная нашему генералу Кирею (старшему). Упоминалось в этой книге и о ликвидации Старо-Черевищенского плацдарма. В операции принимало участие, насколько помню, два немецких корпуса. Подготовлена она была очень загодя, с чисто немецкой тщательностью и кроме локального значения имела еще и обще-стратегическое - прощупать как отразилась на нашей обороне произошедшая революция. Вперед продвинуться немцы поопасались: видя, что мы не все свои батареи убрали и не прекращаем огня, они думали, что могут попасть в окружение. Никто из них, конечно, и продставить себе не мог, что мы осмелились оставить артиллерию на позиции, не только без какого-либо прикрытия, но даже без малейшего знания обстановки.

Пришли мне тогда на память слова одного из моих бригадных сослуживцев:

- Немцы всегда все вперед предусмотрят и расчитают до мелочей, а мы в ответ им такую импровизацию учиним, что они от удивления только ахнут да рот откроют. Вот это-то нам и нужно.

Так этот остряк толковал Суворовское - "удивить-победить"!