При движении вагона холод стал особенно чувствоваться. Ноги коченели и наше притоптывание превратилось в какой-то дикий танец.

К счастью, поезд шел быстро, и часа через три мы уже догада лись, по подрагиванию вагона на стрелках, что прибыли на какую-то большую станцию.

Остановка. Дверь резко откидывается. Короткая команда: "Вылазь, пошли за мной!" - и мы мигом выскакиваем из вагона и спешим за конвоиром. Кое-кто пробует забежать в вокзал, но какие-то военные отгоняют и направляют к выходу в город, где уже ожидает нас с десяток конвоиров. 

Темнеет, Мы долго бредем без строя, поеживаясь от холода, по- середине неосвещенной улицы, окруженные охраной. Наконец, останавливаемся у большого двухэтажного здания. Судя по большим витринам, это был когда-то громадный магазин. Вводят на второй этаж, в просторное, еле освещенное помещение, которое, повидимому, раньше использовалось, как склад. Сравнительно тепло. В нем уже были какие-то люди, но свободного места еще много.

Один из конвоиров крикнул:

-    Располагайсь здеся. Уборная - на дворе.

Все конвоиры после этого скрылись.

Размещаемся, Постепенно замолкает шум и усталые, голодные и промерзшие, кто сидя, кто свернувшись калачиком - засыпаем....

На следующий день, осмотревшись, мы стали постепенно группироваться по принадлежности к воинским частям: корниловцы - в углу, справа - из дивизии генерала Барбовича, а слева... махновцы, о чем я узнал, получив на мой вопрос, какой они части, тихий ответ:

-    Мы — махновцы, сидели в тюрьме, а теперь, вот, высылают кудась в лагерь.

В стороне от нас расположились более или менее хорошо одетые штатские и военные Красной армии, верно чем-то провинившиеся. Эти в дальнейшем все время старались показать свое перед нами преимущество: иронизировали при всяком удобном случае и даже как то раз вечером, когда стали укладываться ко сну, один из них громко пропел:

"Пароход плывет, вода кольцами, Будем рыбу кормить добровольцами"...

И вдруг кто-то из группы Барбовича в ответ зычным голосом:

"Пароход плывет прямо к пристани, Будем рыбу кормить коммунистами"!

Мы опешили от неожиданности, и к ним: "вы что - с ума сошли?", а бывшие красные вояки разразились угрозами и криками: "Охрана, сюда, охрана!",..

Вбежал охранник с винтовкой - дежурный при выходе на улицу, с испуганным лицом: "Что случилось? Что случилось?. . .

Кое-как нам удалось уладить скандал, которым мог бы окончиться для нас весьма плачевно.

Совсем отдельно в нашем помещении разместилась небольшая группа - самой властью называемых - "социально близких": воришек, жуликов, беспризорных и тому подобное. Себя они именовали одним словом - "братва" или "брашка". Эта братва обычно ютилась около штатских, где можно было чем-нибудь поживиться, чего нельзя было сделать у нас, военнопленных, абсолютно никаких вещей не имевших, ибо то что было на нас, не представляло никакой ценности. Нас они побаивались и старались держаться в стороне. Только изредка кто-либо из них подходил к кому-нибудь из наших, когда тот закуривал, и заискивающе просил: "Братишка, двадцать!" и тут же появлялся приятель, который уже просил у попрошайки: "А я сорок!", - это значило, что нужно оставить докурить первому, а тот уже, в свою очередь, оставит приятелю.

Нужно отметить, что, очевидно в связи с окончанием военных действий в Крыму, надзор за нами почти отсутствовал, а так как железная дорога находилась в плачевном состоянии, то вопрос о нашей отправке в лагерь откладывался на неопределенное время.

Таким ослабленным надзором воспользовались многие. Исчезли махновцы и несколько человек из нашей группы. Куда-то отправили всех не военнопленных, а взамен пригнали наших врангелевцев, попавших в плен уже в северной части Крыма. Их гнали пешим порядком из Херсона, а оттуда по железной дороге в Кременчуг. Были они так же плохо одеты, как и мы.

Дело с нашим питанием обстояло очень скверно: выдавали по фунту серого полусырого хлеба и раз в день жидкий перловый суп; его называли "шрапнель". Приходилось добывать дополнительное питание где-то на стороне и оно добывалось разными путями: то нас водили под охраной на железнодорожную товарную станцию на выгрузку угля и дров, за что кормили два раза в столовой, а то и просто мы ходили по ломам и просили о помощи; псчти никогда не было отказа, хотя и у самих жителей с питанием было туго.

Однажды, кой сосед по ночлежному месту, вольнопер какого-то Корниловского полка, с которым я подружился и который оказался пронырливым парнем, пришел из города подстриженным и чисто выбритым. Я удивился такой его перемене и спросил, откуда он достал деньги для уплаты парикмахеру.

- Да, ведь, парикмахерские бесплатны, теперь же коммуна, иди смело, - ответил он.

На следующий день я пошел в ближайшую парикмахерскую, долгое время робко ходил около, а потом рискнул и зашел. Работало несколько мастеров, очередь была небольшая и я не видел, чтобы кто-либо платил деньги. Попал я к молодому мастеру еврею. Очень разговорчивый, он, видимо, принял меня за рабочего и стал изливать передо мной свой восторг от советской власти и ее программы. Закончив свое дело, он сейчас же взялся за следующего клиента.

Однажды мы с приятелем попробовали зайти в ближайшую столовую, проверить не наступила ли и здесь "эра коммунизма*, но у нас потребовали пропуск. Пришлось добывать дополнительное питание честным порядком: ходить на работу на станцию.

Был уже конец ноября. Наступили морозы. В нашем помещении стало холодно: отопления не было, - ведь это был когда-то склад. Первый же этаж нашего здания, где было отопление, неожиданно стал заполняться штатским народом, главным образом, евреями. Все были хорошо одеты, некоторые с чемоданами. Оказалось, это был так называемый "нетрудовой элемент": торговцы, крупные домовладельцы и тому подобное. От них власти потребовали контрибуцию, обложили всех на какую-то крупную сумму и решили держать их в заключении, пока не уплатят...

Тем временен теснота и отсутствие гигиены дедали свое дело: мы сильно обовшивели. Несмотря на ежедневное уничтожение массы вшей, они вновь появлялись и мучили нас, особенно по вечерам, перед CHOМ. Тело зудело, спать было почти невозможно, и только потом, когда эти твари наедались нашей крови и успокаивались, мы засыпали.

И самое страшное: как следствие таких условий жизни, стали появляться среди нас больные, сначала единицы, а потом все больше и больше. Теперь каждый день в нашем помещении, когда народ расходился по своим делам, можно было видеть валяющихся больных. Распространился слух о появлении заболеваний тифом. Стали по утрам чистить и дезинфицировать помещение, но разве это могло помочь, когда мы продолжали оставаться грязными, вшивыми, голодными и в холоде?

Заболел и мой сосед справа, - сильный жар, не ест, а только жадно пьет... Дня через два его куда-то унесли.

В помещении становилось просторнее, так как каждый день уносили чуть-ли не по десятку больных, а пополнение не поступало.

Как-то раз, после работы по выгрузке дров из вагона, я почувствовал себя плохо: появился озноб, сильная жажда и отвращение к пище, а вечером стала болеть голова и сильно поднялась температура. Дня два валялся в жару, вставая только в уборную. Передо мною, на полу - консервная банка с водой и хлеб, оставленный для меня моими соседями. На третий день, утром ко мне подошел, видимо, фельдшер, осмотрел меня и заявил: "Заберем в лазарет" .

К вечеру я стал бредить, был почти в бессознательном состоянии и смутно понимал, что меня несли куда-то, а когда очнулся и стал озираться - увидел, что нахожусь в каком-то длинном и низком помещении и что на полу, на соломе валялось десятка два больных, прикрытых, вместо одеял, шинелями, между больными, у их изголовий, положены отрезки досок, - это "столики", а на них ложки, кружки и миски. Сравнительно тепло, но очень сыро. Вдали, в углу - стол.' Керосиновая лампа слабо освещает сидящего за столом молодого человека. Он читает книгу.

Я глубоко вздохнул и застонал. Молодой человек оставил чтение, подошел ко мне и спросил, что мне нужно. Я попросил воды. На мой вопрос, где я нахожусь, он об'яснил, что - в полуподвале больничного помещения и что это "госпиталь" для таких, как я, военнопленных. Врач сюда не приходит, а только старший фельдшер, который установил, что у меня возвратный тиф. Я уже перенес первый приступ, а всех их бывает четыре или пять, с промежутками от восьми до десяти дней. В этой "палате" все - тифозные. 

Температура у меня стала нормальной, но появилась сильная слабость. Поев хлеба и запив его горячей водичкой, я крепко заснул и, когда проснулся, почувствовал себя гораздо здоровее.

Сидевший за столом молодой человек оказался дежурным фельдшером. Он - студент, медик. Узнав, кто я и что я тоже бывший студент, стал ко мне относиться особенно внимательно и перевел меня на место, рядом со своим столом.

Наше питание было плохим по качеству и, конечно, малопригодным для больных: серый, полусырой хлеб и неизменный перловый суп ("шрапнель"). По утрам давался "чай" - просто горячая вода с сахарином.

Мой новый знакомый рассказал, что в городе свирепствует тиф. Очень много больных. Все лазареты переполнены и приходится размещать больных в места, вроде нашего. Смертность велика, особенно среди военнопленных, как находящихся в крайне скверных условиях. Поговаривают о разгрузке города от больных. Конечно, эвакуировать будут только служащих Красной армии, и то - с более или менее крепким состоянием здоровья.

За время моего недельного пребывания в "лазарете", там было несколько смертных случаев. Лица умерших сразу же укрывались шинелями-одеялами, и умершие уносились на носилках. Взамен стали присылать больных, уже красноармейцев. Очевидно, в настоящих госпиталях свободных мест не стало.

Однажды, во время своего дежурства, мой знакомец-фельдшер принес мне и некоторым другим больным по чистой смене белья и верхней военной одежды для замены нашей, уже пришедшей в негодность. Это была старенькая одежда, но выстиранная и продезинфицированная. Как она была кстати и как мы были благодарны этому чудному, сердечному человеку, когда узнали, что это была исключительно его заслуга: он долго хлопотал и добился своего!

Однажды он мне тихонько сообщил, что мог бы устроить так, что меня бы эвакуировали из города, выдав мне удостоверение, как военнослужащему Красной армии. Иначе, по его словам, при теперешних условиях, я вряд ли смогу перенести свою болезнь благополучно.

Я задумался над этим предложением, но ничего определенного не сказал в тот день, а наутро к нам неожиданно заскочил какой-то военный чин с кипой бумажек и, вызывая по фамилии, вручал вызванному одну из них. В числе таких оказался и я. Читаю: - эвакуационный лист на мое имя и... звание - ротный писарь какого-то полка (стояла трехзначная цифра). Меня даже передернуло от неожиданности: я, ведь, прекрасно понимал, чем пахнет для меня это присвоение звания красноармейца!

С другой стороны, перспектива долгого пребывания в подвале тяжело больным и дальнейшая судьба - высылка в лагерь, ослабевшего после болезни, - меня просто угнетали. Что делать?

Мои размышления внезапно были прерваны санитаром;

- А ну, давай, вставай, пошли!..

Подхватили под руки тех, кто плохо ходил, повели нас во двор, где уже ожидали сани, посадили по четыре человека в каждые и повезли на станцию, а там погрузили в санитарный поезд.

И вот, я на средней полке в теплом, чистом вагоне. Весь наш поезд наполнен тифозными больными. Везут куда-то на север.

Кормят сносно. Дважды в день обход врача. В каждом вагоне дежурным санитар для ухода за больными.

Напротив меня лежит молоденький красноармеец-башкир, почти не говорит по-русски, недавно перенес очередной приступ и сейчас с жадностью ест. Рядом лежит пожилой, уже демобилизованный красноармеец. Он все время оживленно болтает о встрече с семьей.

Поезд двигается медленно. Лежать надоедает. Ни книг, ни газет. Скучно и тоскливо... Волнует и незаконность моего пребывания среди чуждых мне людей и ее последствия. По ночами слышится бред больных, которого почему-то не замечаешь днем, зовут санитара, переименовывая его в "синатара".

На третий день пребывания в поезде, у меня начался очередной приступ; высокая температура полубессознательное состояние, отвращение к пище и сильная жажда. Как-то ночью стал звать санитара: хотелось пить. Санитара не было, и я сам спустился с полки, в полутьме нашел ведро с водой, которая, как я после узнал, была предназначена для мытья пола, и стал жадно пить, а потом свалился без сознания от слабости. Очнулся лежащим на своей полке, куда меня водворили санитары.

Многие, за время моего пребывания в вагоне, умерли. Умер башкир-сосед и тот пожилой, что лежал рядом со мною, так и не увидав своей семьи. В соседнем отделении, с верхней полки свалился во время приступа больной и разбился насмерть. На свободные места "вселяли" новых лиц, тоже военных и тоже тифозных.

Наконец, прибыли на станцию назначения, - так мы определили, слушая разговоры санитаров. Это была станция Тамбов.

Действительно, вскоре началась выгрузка больных. Кто мог ходить - шел сам или его поддерживали санитары, а сильно ослабевших выносили на носилках. Я принадлежал к первым. С трудом встал, меня подхватили подмышки санитары, вывели на станцию и уложили в сани, где уже лежало двое больных.

Выло морозно и ветрено, ведь был декабрь месяц. Сразу же, как только сани тронулись, мы взвыли от холода и заерзали: тощая шинелишка совсем не грела ослабевший организм. Сердобольный возчик остановился, достал рогожу, укрыл нас ею и набросал сверху соломы, еще какого-то тряпья и нам стало, как будто бы, теплее, но все же холодно..

Ехали долго... Остановились у большого двухэтажного здания бывшей духовной семинарии приспособленной теперь под госпиталь. Поместили нас в угловую "палату" (бывший класс), плохо отапливаемую. Лежали в одежде, а поверх укрывались с головой шинелями и тонкими одеялами; открыто было только лицо.

Медицинский уход был сносным. Питание - неважное по качеству и недостаточное. Хлебные порции были очень малы и, чтобы они полностью доходили до больных, устанавливалось дежурство самих больных при развеске хлеба и ими же он разносился по палатам. Довески к порциям укреплялись палочками, вроде зубочисток.

Вставали - кто мог - только в уборную или на дежурство. Когда проходили по коридору, останавливались почитать висящие на стенах плакаты. Они были оборванные и грязные; обрывали их для курева, хотя они были из плотной бумаги, но другой не было, разве только принесет кто-нибудь старую газету.